Мне показалось, что я сплю. Мужчины, в том числе и мои братья, были обысканы, каждая складка одежды, каждый шов. Первому, кто дотронулся до меня, я приставила к груди нож, он был при мне на случай, если на меня посягнет кто-нибудь из врагов. «Там, — сказала я горько, — там он мне не понадобился».

Что я хочу этим сказать? Уж не сравниваю ли я верных царю троянцев с врагом? Человека, решившегося так со мной говорить, одутловатого и жирного, я знала. Он уже однажды пытался дотронуться до меня. Я подумала и сказала сухо: кто меня коснется, отведает этого ножа. Он почти раболепно, как собака, подался назад. Ну да, конечно, я знаю его. Он первый писец моего отца. И он — человек Эвмела. Что же сталось с моим городом? Что же сталось с моими троянцами, если они не видят нас, горстку людей, которых гонят по их улицам? Не видеть — куда проще, поняла я. Я не могла поймать их взгляд. Холодно обозревала затылки. Неужели они всегда были такими? Народ с трусливыми затылками — неужто такой существует? Об этом я спросила Эвмела, который, по-видимому, случайно встретил нас у входа во дворец. Я раздражала его. Он накинулся на своего помощника: почему тот задержал нас, надо же видеть разницу. Ведь не всякого же, кто знал предательницу Брисеиду и даже был с ней дружен, следует подозревать. Но что именно Кассандра, — разумеется, преданная царю и, как всегда, преувеличивая, мы ведь ее знаем, — называет трусостью? Само собой разумеется, вы свободны. Приам объяснил мне, что, когда идет война, все, пригодное для мирного времени, утрачивает свою силу. Брисеиде не во вред то, что говорят о ней здесь, куда она никогда не вернется. А нам это выгодно.

— Почему?

— Потому что ее дело будет способствовать укреплению духа.

— Во имя богов! Какого духа и какому укреплению — дело, которого нет. Которое нарочно придумано для этого.

— Ну и что же. То, что признается официально, становится реальным.

— Понятно. Реальным, как Елена.

Тут он выгнал меня, второй раз. Слишком часто стало это случаться, уж не оглохла ли я? По-моему, да. По-моему, в известном смысле, да, я прошла через это нелегко, но объяснить себе самой, в чем тут дело, мне все еще было трудно. Я продолжала верить, что толика правды и мужества исчерпали бы это недоразумение. Правду называть правдой, ложь — ложью, вот та милость, что поддержала бы нас в нашей борьбе куда больше, чем любая ложь или полуправда, думала я. Ибо недопустимо, думала я, строить всю войну и всю нашу жизнь — а война не есть наша жизнь! — строить на заведомой лжи. Невозможно, так думала я, сколько себя помню, чтобы богатая полнота нашего существования уменьшилась бы из-за упрямого утверждения истины. Нам следует просто вспомнить наши традиции. Какие? В чем они состоят? И я поняла: в Елене, которую мы придумали, мы защищаем то, чего у нас больше нет, но что мы объявляем тем более действительным, чем более оно убывает. И тогда из слов, жестов, церемоний и молчания возникает другая Троя, город призраков, в котором мы живем обычной нашей жизнью и где нам должно быть хорошо. Неужели только я одна это видела? Как в лихорадке, перебирала я имена. Отец — с ним больше уже не заговоришь. Мать — она все больше и больше замыкалась в себе. Арисба. Партена-няня. Ты, Марпесса. Что-то предостерегало меня, тайный страх мешал заглянуть в ваш мир. Лучше я буду страдать, но останусь там, где я есть. Там, где мои братья и сестры, не задаваясь никакими вопросами, движутся так, словно прочна почва, на которую они ступают. Там, где Эрофила, старая жрица с пергаментным лицом, молит бога Аполлона о помощи нашему оружию. Невозможно, чтобы дочь царя и жрица свои сомнения в царском доме и в вере несла к своей служанке и своей няньке. Подобно теням, Марпесса, двигались вы по краю моего поля зрения. Вы обратились в тени. Как и я сама, чем более действительным считала я то, что приказывал дворец, подвластный Эвмелу. В этом дворце более чем кто-нибудь другой помогал самый большой наш враг — Ахилл.

Мой взгляд, как и все взгляды, притягивали к себе злодеяния, творимые этим бешеным безумцем с его опустошительным отрядом. Они набросились на окрестности горы Иды — а ведь там был Эней! — они разоряли деревни, убивали мужчин, насиловали женщин, они резали скот и вытаптывали поля. Эней! Меня трясло от страха. Через месяц он во главе дарданцев, которым удалось спастись, пришел в крепость. Его встретили воплями и рыданиями, для меня же это был прекраснейший из дней. Так бывало всегда, когда мы дышали одним воздухом и оболочка, какой было мое тело, снова наполнялась жизнью. Я снова увидела солнце, месяц и звезды, серебряное сверкание олив на ветру, пурпурно-металлический блеск моря перед закатом, все меняющиеся тона коричневого и синего на равнине, когда я перед вечером стояла на стене. Аромат тимьяна с полей доносился сюда, я чувствовала, как мягок воздух. Эней жив! Мне не надо было видеть его, я могла ждать, пока он придет ко мне. Его призвали в совет, улицы Трои оживились, на них заметно было почти праздничное возбуждение. Все повторяли неизвестно кем сказанные, но уже всем известные слова. Если Гектор — наша рука, Эней — душа Трои. На всех жертвенниках зажгли в его честь благодарственный огонь. «Но это же нелепость, — услышала я, говорил он Эрофиле, нашей верховной жрице. — Ведь вы благодарите богов за то, что они допускают разорение нашей страны!» — «Мы благодарим их за твое спасение, Эней», — ответила она. «Глупости. Если б враг не опустошал нашу землю, не пришлось бы благодарить богов за мое спасение». — «Значит, нам потушить жертвенные огни? Еще более прогневить богов?» — «По мне — да».

Я увидела, как Эней выходил из храма. Их спора никто не заметил. Жертвоприношение шло своим чередом, я принимала участие в ритуале, как требовала того моя служба: воздевала руки, произносила слова, лишенные смысла. Эней остался в отведенном для ночлега беженцев месте. Я не могла уснуть, меня мучила мысль: не равняет ли Эней меня с Эрофилой, старой и черствой верховной жрицей.

Мысленно я собрала для себя и для него все, что отличало меня от Эрофилы. И я удивилась — так мало оказалось этого для человека со стороны. И отличия эти, которыми я так гордилась, еще более уменьшились от ограничений, которые я сама себе ставила. Этого не могло быть достаточно для Энея. А для меня?

После долгого глухого времени без снов я наконец снова увидела сон. Он относился к тем снам, которые я считала значительными, не сразу понимала их, но никогда не забывала. Я шла одна, по незнакомому городу, это была не Троя, хотя Троя была единственным городом, какой я до тех пор видела. Мой город во сне был больше и просторней. Я знала, что сейчас ночь, но солнце и луна одновременно стояли на небе и спорили о господстве. Я была, кем неизвестно, назначена третейским судьей, чтобы решить, какое из светил сильнее светит. Что-то в этом третейском суде было не так, но что именно, я не могла определить, как ни старалась. Пока, наконец, малодушно и подавленно я не сказала, что каждый знает, что солнце светит сильней. «Феб-Аполлон!» — торжествующе воскликнул чей-то голос, и одновременно, к моему ужасу, Селена, милая богиня луны, жалобно стеная, спустилась за горизонт. Это был приговор мне, хотя как могла я быть виноватой, когда сказала только то, что было на самом деле?

С этим вопросом я проснулась. Как бы между прочим, с притворным смехом я рассказала мой сон Марпессе. Она молчала. Уже много дней она отвращала от меня свое лицо. Потом она пришла и позволила мне взглянуть ей в глаза, они, как мне показалось, потемнели и стали глубже. Она сказала: «Главное в твоем сне, Кассандра, — попытка найти ответ на неправильно поставленный вопрос. Об этом ты вспомнишь, когда придет время».

Чьи это слова? Кому она рассказала мой сон?

«Арисбе», — ответила Марпесса, как будто это само собой разумелось. Я замолчала. Может быть, я втайне надеялась, что мой сон передадут Арисбе? Значит, она была достаточно сведуща для разгадки моих снов? Я знала, что эти вопросы уже содержат ответ, и почувствовала беспокойство после долгого оцепенения первых месяцев войны. Уже снова стояла ранняя весна, греки давно не нападали на нас, я вышла из крепости и села на холме над рекой Скамандр. Что это значило: солнце светило ярче, чем луна. Разве луна предназначена испускать лучи света? Кто задавал мне эти вопросы? Если я правильно поняла Арисбу, я была вправе, даже обязана отклонить их. Одно кольцо, наружное, окружавшее меня, распалось, другие остались. Это была передышка, был вздох, расслабление мышц, цветение плоти.

В новолуние пришел Эней. Странно, Марпесса в эту ночь не легла спать в передней, как ей предписывал долг. Я только на минуту увидела его лицо, когда он задул фитиль, плававший в сосуде с маслом. Наш знак — его рука на моей щеке, моя щека в его руке. Мы не промолвили ни слова, только назвали наши имена, любовного стиха прекрасней я не слыхала. Эней — Кассандра. Кассандра — Эней. С тех пор как моя девственность столкнулась с его робостью, нашими телами овладело неистовство. Как мое тело ответит на вопросы его губ, какие неведомые прежде чувства подарит мне его запах — я и не подозревала. А на какой голос оказалась способной моя гортань!

Но душа Трои стремилась прочь из Трои. На следующее утро, очень рано, он с группой вооруженных людей — ему пришлось бороться за то, чтоб это были дарданцы, его люди, — отправился на корабль, который надолго уходил к берегам Черного моря, чтобы отвезти туда последние товары. Я знала, понимая и не понимая его, что он охотнее уходил, чем остался бы. Трудно было представить себе Энея и Эвмела за одним столом. «Держись моего отца», — строго внушал он мне. На много месяцев покидал меня Эней. Время, казалось, замедлило свой бег и осталось у меня в памяти бледным и призрачным, оно делилось только ритуалами, в которых я принимала участие, да публичными толкованиями оракула, на которые народ, нуждавшийся в утешении, стекался толпами. Мой брат Гелен и жрец Посейдона Лаокоон, достойный человек, были любимейшими толкователями оракула, но не могу скрыть от себя, что распространяли они пустую болтовню. Гелен, скорее удивленный моей досадой, не оспаривал того, что существует нечто вроде предопределенного оракула. Кем предопределенного? Ну хорошо, храмом, царским домом. Что взбрело мне в голову? Так было всегда, потому что толкователи оракула — всегда уста тех, кто их назначил и кто почти так же божествен, как сами боги. Я не могу не знать, как редко нисходит бог, чтобы говорить через нас. Но как часто нужен нам божественный совет. Какой вред может принести он, Гелен, когда вещает, что если греки когда-нибудь и завоевали бы наш город, то через слабейшие ворота — Скейские? Что лично он, Гелен, считает верным и что приводит к желаемому результату: стража у Скейских ворот становится бдительней. Или Лаокоон. По внутренностям последнего быка он прочел, что, только если десять из двенадцати белых коней, стоящих в царских конюшнях, попадут в руки греков, Трое будет грозить беда. Невероятный случай. И тем не менее теперь укреплен и правый фланг, где расположены конюшни. Скажи на милость, что ты имеешь против этого?