Разумеется, у Поповского есть достоинства, и немалые: он добросовестный солидный публицист, с разумными, как правило, идеями. Он простодушный, не хитрый, лишен вероломства, наоборот — открытый, прямолинейный, честный (в рамках своего понимания жизни) и т. д. Но при этом: глупо воинственный, заблуждающийся относительно своей роли, грубый и бестактный с женщинами, да и с мужчинами. У него нет ни малейших учрежденческих, корпоративных навыков. В какой бы системе ни оказался Маркуша, он тотчас начинает бороться — во вред окружающим, на погибель себе, черт знает с кем и черт знает во имя чего. Дома он боролся с советской властью — мишень была гигантская, видимость отличная, и все было ясно. Тут — все сложнее. Он — глуп, именно глуп, как может быть глуп человек с двумя дипломами и 30-ю научными книгами, в том числе — и очень хорошими.

В Нью-Йорке Поповский давно уже стал персонажем бесчисленных анекдотов, которые я Вам при встрече расскажу. Ведь, помимо всего прочего, он еще и крупный селадон, роковой мужчина, заявивший одной крашеной блондинке, которая принесла ему как мэтру свои чудовищные новеллы:

«Дайте мне власть над вами, а я дам вам славу!»

Уверен, что ситуация в «Гранях» с самого начала представлялась Поповскому такой:

«Есть Жора — хороший, даже замечательный писатель, не такой великий, как Поповский, но все-таки замечательный, и есть жена — стерва и психопатка, которая вертит Жорой и делает все по-своему. Так вот, надо Жору опекать и воспитывать, иначе жена напустит в „Грани“ всякую пузатую мелочь — безбожников, черносотенцев и хулиганов, а судьбы России и мира окажутся в загоне». И так далее.

Не сомневаюсь, что рано или поздно вы с Маркушей расстанетесь, иначе быть не может, так было у него и с Седыхом, и с «Новым американцем», и с «Новой газетой» [68] . Оптимальная для Поповского роль — систематический автор-заочник, не участвующий в редакционных делах, он — пунктуальный, трудоспособный, опытный, но вне личного творчества — непереносимый. Увидите.

Раза два я пытался очертить легкими художественными штрихами его образ. Посылаю Вам в качестве приложения эти фрагменты (№ 1 и № 2) [69] .

С Поповским покончили.

Куски из романа [70] очень понравились. После всяческого модернизма и безобразия такая отрада — читать внятную ощутимую прозу. Все люди живые, и по-моему, чем выше звание, тем сильнее и ярче фигура. Лучшие, мне кажется, Власов и Гудериан. И то, что Власов долго не назван по имени, и впервые его имя вводится косвенно — как-то волнует. Все рассуждения, вся военная психология, мотивы, причины, зависимость между случайным и закономерным все выверено и хорошо. Вопреки заявлениям г. Н., роман все же идет в Толстовском направлении. По Толстому, как я понимаю (во всяком случае — в «Войне и мире»), человек живет не в Москве, не в усадьбе, не на войне, а в истории + сплетение частного и государственного + присутствие авторского интеллекта и т. д. Все это есть в романе. Так и должно быть, любой, я думаю, серьезный писатель действовал бы сейчас в этом ключе. Можно ли представить себе военный роман, написанный в традициях Достоевского, Чехова, Гоголя или Щедрина, а других традиций нет. Была еще Тургеневская, но куда-то, к сожалению, пропала. К Толстовским же урокам относится умение глядеть в бинокль с обеих сторон, видеть разом большое и маленькое. Все это есть.

А покоробили меня, как я уже говорил, три-четыре выражения, вроде: «пред генеральские очи», «генерал на расправу скор», «угрелись» и еще какие-то мелочи, связанные с былинными инверсиями. Мне кажется, это следует отнести к трафаретам военного повествования. Мне кажется, не нужно окрашивать авторскую речь в народные тона, вся народность отлично проявляется в диалогах, да еще присутствует в виде чудных деталей, вроде «не кила с геморроем, а мерцание предсердия».

Ради Бога, извините за непрошеные замечания, и уж во всяком случае не обращайте на них внимания.

Обнимаю. Ваш

С. Довлатов

24 сентября (1985)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Вынужден обременить вас двумя просьбами. Дело в том, что я недавно виделся с Игорем Ефимовым (писателем и хозяином «Эрмитажа» [71] ), в результате чего эти просьбы (увы) и возникли. В конце зимы Ефимов выпускает мою книжку «Чемодан». Разумеется, он знал, что я предварительно посылаю рукопись в «Грани», и, более того, сам же и посоветовал сделать предварительные публикации, считая, что это полезно. (Хотя некоторые издатели, скажем «Ардис», не любят печатать в периодике куски до выхода книги.) Но Ефимов, как выяснилось, был уверен, что вы дадите 2–3 рассказа из «Чемодана», и несколько опечалился, узнав, что в «Гранях» пойдут 100 страниц. В связи с этим у него возникли две просьбы, к которым я присоединяюсь.

1. Если публикация сопровождается хоть какой-то вводкой, то в этой вводке не называть публикуемое — книжкой, а представить в качестве рассказов, то есть по возможности создать видимость неполного объема, неидентичности публикации и будущей книжки, чтобы не отбить у скудного читателя желание в дальнейшем эту отдельную книжку приобрести. Короче, чтобы это выглядело как подборка рассказов, а не как целая повесть, состоящая из отдельных глав.

2. Игорь хотел бы просить разрешения у вас и у вашего технического руководства — использовать ваш набор. При этом он считает, что тиражирование с экземпляра «Граней» дает не максимальное качество при печати, и потому просит вас, если это возможно, прислать оригинал набора, то есть — непосредственно часть макета с текстом рассказов. Если же по каким-либо причинам это невозможно, то тогда он просит разрешения все равно использовать набор, но тогда печатать книжку не с вашего оригинала, а с экземпляра «Граней».

Ясно ли я выразился?

Простите, что вынужден затруднять вас всем этим.

Среди русских издателей в Америке Ефимов выделяется: а. своим демократизмом (на фоне «Ардиса»), б. своей порядочностью (на фоне «Руссики»), в. своей интеллигентностью (на фоне Габи Валка) и г. своей ответственностью (на фоне «Серебряного века» [72] ), и потому хотелось бы ему содействовать.

Конечно, и у него есть недостатки, но не буду уподобляться Собакевичу.

Всего вам доброго и заранее — огромное спасибо.