Сергей Довлатов — один из наиболее популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы и записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. «Заповедник», «Зона», «Иностранка», «Наши», «Чемодан» — эти и другие удивительно смешные и пронзительно печальные довлатовские вещи давно стали классикой. «Отморозил пальцы ног и уши головы», «выпил накануне — ощущение, как будто проглотил заячью шапку с ушами», «алкоголизм излечим — пьянство — нет» — шутки Довлатова запоминаешь сразу и на всю жизнь, а книги перечитываешь десятки раз. Они никогда не надоедают.
О чем речь?
Сергей Довлатов оказался, наверное, последним культурным героем советской эпохи. Его тексты мгновенно разошлись на поговорки и анекдоты, вернулись в среду, отчасти их породившую. В сходной функции в другие времена, у других поколений выступали, пожалуй, только «Двенадцать стульев» и «Мастер и Маргарита».
Основные произведения Довлатова опубликованы в трехтомнике, вышедшем в Петербурге двумя стотысячными тиражами в 1993 и 1995 годах. В девяносто пятом к нему добавился том «Малоизвестный Довлатов».
Публикуемый рассказ не входил ни в одну из довлатовских книг. Впервые он был напечатан в эмигрантском журнале «Время и мы» (1988, N 102).
В главном герое рассказа читатель без труда узнает любовно-шаржированный профиль Набокова. Но некоторые сюжетные мотивы должны напомнить о Бродском и самом Довлатове. «Название рассказа – часть известного, восходящего к греческому врачу Гиппократу, афоризма: „Жизнь коротка, искусство долго“. Грустно, но этот рассказ о конце кажется началом нового Довлатова: не меланхолически-неторопливого рассказчика, а расчетливого новеллиста, ставящего неожиданную, взрывную фабульную точку в последней фразе. Игорь СУХИХ, доктор филологических наук».
Левицкий раскрыл глаза и сразу начал припоминать какую-то забытую вчерашнюю метафору… «Полнолуние мятной таблетки…»? «Банановый изгиб полумесяца…»? Что-то в этом роде, хоть и значительнее по духу.
Метафоры являлись ночью, когда он уже лежал в постели. Записывать их маэстро ленился. Раньше они хранились в памяти до утра. Сейчас, как правило, он не без удовольствия забывал их. Упущенный шанс маленького словесного приключения.
Левицкий кинул взгляд на белый, амбулаторного цвета столик. Заметил огромный, дорической конфигурации торт. Начал пересчитывать тонкие витые свечи.
Господи, подумал Левицкий, еще один день рождения.
Эту фразу стоило приберечь для репортеров:
«Господи! Еще один день рождения! Какая приятная неожиданность – семьдесят лет!»
Он представил себе заголовки:
«Русский писатель отмечает семидесятилетие на чужбине». «Книги юбиляра выходят повсюду, за исключением Москвы». И наконец: «О, Господи, еще один день рождения!»…
Левицкий принял душ, оделся. Захватил почту. Жена, видимо, уехала за подарками. Герлинда – нечто среднее между родственницей и прислугой – обняла его. Маэстро прервал ее словами:
– Ты упомянута в завещании.
Это была их старая шутка.
Она спросила:
– Чай или кофе?
– Пожалуй, кофе.
– Какой желаете?
– Коричневый, наверное.
Потом он расслышал:
– Вас ожидает дама.
Быстро спросил:
– Не с косой?
– Привезла вам какую-то редкость. Я думаю – книгу. Сказала – инкунабула.
Левицкий, улыбаясь, произнес:
– De ses mains tombe le livre,
Dans leguel elle n'avait rien lu.
(«Из рук ее выпала непрочитанная книга…»)
Регина Гаспарян сидела в холле больше часа. Правда, ей дали кофе с булочками. Тем не менее, все это было довольно унизительно. Могли бы пригласить в гостиную. Благоговение в ней перемешивалось с обидой.
В сумочке ее лежало нечто, размером чуть поболее миниатюрного дамского браунинга «Элита-16».
Регина Гаспарян происходила из благородной обрусевшей семьи. Отец ее был довольно известным преподавателем училища Штиглица. Будучи армянином, сел по делу космополитов. В пятидесятом году следователь Чуев бил его по физиономии альбомом репродукций Дега.
Мать ее была квалифицированной переводчицей. Знала Кашкина. Встречалась с Ритой Ковалевой. Месяц сопровождала Колдуэлла в его турне по Закавказью. Славилась тяжелым характером и экзотической восточной красотой.
В юности Регина была типичной советской школьницей. Участвовала в самодеятельности. Играла Зою Космодемьянскую. Отец, реабилитированный при Хрущеве, называл ее в шутку «Зойка Комсомодеянская».
Наступила оттепель. В доме известного художника Гаспаряна собирались молодые люди. В основном поэты. Здесь их подкармливали, а главное – терпеливо выслушивали. Среди них выделялись Липский и Брейн.
Все они понемногу ухаживали за красивой, начитанной, стройной Региной. Посвящали ей стихи. В основном, шутливые, юмористические. Брейн писал ей из Сочи в начале Даманского кризиса:
Жди меня, и я вернусь, только очень жди, Жди, когда наводят грусть желтые вожди…Наступили семидесятые годы. Оттепель, как любят выражаться эмигрантские журналисты, сменилась заморозками. Лучшие друзья уезжали на Запад.
Регина Гаспарян колебалась очень недолго. У ее мужа-физика была хорошая, так сказать, объективная профессия. Сама Регина окончила иняз. Восьмилетняя дочь ее немного говорила по-английски. У матери были дальние родственники в Чикаго.