— Какая сука это написала?! — заорал я, отшвыривая в сторону злополучную газету, и охая, когда висок уже привычно прострелило острой болью. Митька тут же протянул мне платок, в который завернули лед, вытащенный специально из ледника, и который уже успел подтаять на серебряном подносе, стоящем на маленьком столике возле окна. Я схватил платок со льдом и с облегчением приложил его в подбитому глазу, который жутко болел, и я им вдобавок плохо видел. Хорошо еще, что не переломал себе ничего «усмиряя дурное стадо этих баранов», которые вчера такую бучу устроили.

— Александр Кожин, — прочитал Митька имя этого борзописца. Так как штат газетный разросся, каждый, кто приложил ручонку к созданию газеты, сейчас подписывал свои опусы, и это было прекрасно в том плане, что не приходилось долго искать подобного шутника, чтобы Юдина мордой натыкать и дать по шее с дальнейшей передачей провинившегося. — Да ладно тебе яриться, государь Петр Алексеевич, ничего такого он не написал, чего бы десятки москвичей своими глазами не видели, включая и «молодое тело, бесстыдно обнаженное», — я злобно посмотрел на него и увидел, что Митька едва сдерживается, чтобы не заржать, когда его взгляд падал на статью. Я, перевернув платок более холодной стороной, процедил.

— Кофе мне принеси, весельчак, — и, откинувшись на спинку стула, задумался о вчерашнем происшествии, которое ничем другим, кроме как недоразумением назвать было нельзя, но и последствия сейчас предсказать невозможно.

Началось все довольно буднично. Я выехал в Кремль, чтобы посмотреть, как продвигаются работы по реконструкции моего будущего жилища. В общем и целом, мне нравилось то, что получалось. Растрелли и Кнобельсдорф работали в совершенно разных стилях, но на каком-то моменте сумели договориться, и теперь две стиля плавно переплетались между собой, создавая нечто принципиально новое. Мрачные стрельчатые линии немца очень органично вплетались в легкие завитушки итальянца и эти вплетения завораживали, притягивали взгляд.

— Мы назвали этот стиль Кремлевское барокко, — степенно произнес Растрелли, заметив мой интерес. — Мы также старались не трогать самобытную изысканность церквей, но многие из них нуждаются в реставрации, на которую просим позволение у вашего императорского величества, — и он льстиво расшаркался передо мною. Но я и сам видел, что некоторые, особенно старинные здания не вписываются в получающийся ансамбль, поэтому без особых раздумий выдал разрешение с условием узнаваемости храмов.

Покивав в ответ, Растрелли продолжил мою экскурсию. Уже был почти закончен основной дворец — место пребывания императорской семьи, а также полностью перестоен патриарший дворец, из которого сделали Министерский дворец, чье предназначение было понятно из названия.

Побродив еще некоторое время по стройке, я вышел к Китай-городу, где меня ждал взвод сопровождения и нетерпеливо бьющий копытом об землю Цезарь. Потрепав верного друга по шее, я вскочил в седло и выехал с территории Кремля.

А в это же самое время…

У Эйлера что-то то ли получилось, то ли не совсем получилось, но он решил провести испытания очередной версии воздушного шара на свежем воздухе, и выбрал довольно пустынное место, которое Михайлов запретил трогать и как-то украшать, как раз за Кремлевской стеной в районе Китай-города.

За ним увязались оба Бернулли, Ломоносов и еще несколько ученых, решившись размять косточки. Как я в последствии понял, Эйлер разработал какую-то хитрую заслонку, которая могла регулировать давление пара в куполе шара и тем самым влиять на высоту. А Мопертюи, когда-то увязавшийся за Бернулли-старшим, и как-то незаметно прижившийся в Москве, сумел соорудить из некоторого количества каучука, привезенного Ванькой в паре бочек, нечто, похожее на резину. То ли он вулканизацию провел, наткнувшись на нее случайно, то ли еще что сделал, я пока в такие подробности не вдавался, я даже не знал про привезенный каучук, который Ванька припер под видом диковинки, но, похоже, не осознавал его ценности.

В общем, все это не столь важно, потому что к последующим событиям отношения практически не имеет. Когда эксперимент Эйлера завершился удачно, и он наблюдал за погрузкой шара на телегу, искоса поглядывая на пытающегося растягивать получившийся кусок не очень качественной, но все же резины, Мопертюи, и прикидывая, как можно вот это применить к его детищу-воздушному шару, на площадь, на которой и расположились негромко переговаривающиеся ученые, вышла весьма представительная делегация попов, среди которых сновал, ну кто бы мог подумать, Шумахер, и что-то яростно им доказывал.

Как впоследствии выяснилось, вопрос шел о переносе Славяно-греко-латинской академии… куда-нибудь, потому что время шло и уже давно вышел отведенный мною срок, а решения никакого принято так и не было. Попы не хотели ничего ему обещать, а практически все монастыри не годились для переселения учащихся академии, потому что на их территориях расположились больницы.

Оставались храмы и молитвенные дома, а также дома для расселения прибывших помолиться паломников, не слишком двинутых, и ограничившихся церквями. Но любой храм в этом случае требовал перестройки, добавления площадей, да и просто строительства учебных зданий и общежития для учащихся. Никто на себя такую мороку брать не хотел, да и меня беспокоить по этому вопросу почему-то попы не желали.