— А про службу? Что все, кто прописан был и будет в дворянской книге, обязан в любом виде службу нести перед государем и отечеством, иначе может быть вычеркнут навеки вечные из книги вместе с потомством своим аж до четвертого колена? И книгу эту когда-то успели записать, — Волконский посмотрел в окно. Про молодежь Радищев прав был, Мишка его ажно трясется весь уже неделю, как только узнал, что государь велел всем Министрам сыновей своих от пятнадцати до двадцати лет, кои по каким-то причинам не попали на обучение в кадетскую и навигационную академии, привести к нему аккурат завтрашним числом в кабинет. Он хочет с ними о чем-то поговорить.

— Книгу ему Юдин написал, по переписи. Опять поди что-то не то ляпнул, не подумав, вот его и отрядили все дворянские роды переписать да в книгу оформить, — и Радищев хохотнул. — Я про другое хотел у тебя, Никита Федорович попросить. Слыхивал я, что конезаводы тебе государь велел основать, да новую породу тягловых лошадей вывести.

— Есть такое дело, — кивнул Волконский. — А тебе, Афанасий Прокофьевич, что за печаль?

— Да хочу посадить своих полицейских на коней. Дабы они могли больше патрулей выставлять, да и до места лиходейства добираться было бы сподручнее и быстрее. Я даже выспросил у государя, можно ли конюшню организовать, и он одобрил. Правда мудрено сказал, что нужно учиться самым головастым из моих людей преступления распутывать. А главное, вывести энтих ищеек в отдельный кабинет, дабы они мозги напрягали, выстраивая путь татя к злодеянию его. Как гончак заячьи следы распутывает. И не забывали каждый шаг свой записывать, дабы ничего не забыть ненароком. Так чтобы распутывать, тоже на своих двоих не набегаешься, — Радищев развел руками.

— Ну, — Волконский задумчиво посмотрел на главного полицейского и после непродолжительной паузы произнес. — Выбраковку могу за умеренную плату одолжить. По семи рублей за коня.

— Да побойся Бога, какие семь рублей? — Радищев от возмущения даже покраснел весь. — Откуда у меня такие деньжищи? Да я только заикнусь, как мне Черкасский из каждой ямы начнет выскакивать и ревизией грозить. Ревизию я не боюсь, все честь по чести у меня, но они же окаянные время отнимут, четыре рубля и ни полушки больше!

— Пять, кровопийца. Мне лошадок надобно только отборными овсами кормить, дабы порода улучшилась, — теперь уже возмутился Волконский. — Я своих коней каждого по морде могу узнать. Ты же татей своих узнаешь? Я каждую волосинку описать могу на полстраницы, а ты мне предлагаешь какие-то четыре рубля. У меня каждый удачный жеребчик и кобылка подробно описаны и в специальном шкафу стопочкой хранятся. Чтобы не было такого, что мне пеняли на производителя. Я вот шкафчик-то открою, листок евойный вытащу и прочитаю, что нет уж, жеребец Голиаф никогда не имел белой полоски посеред лба, только рыжину на кончиках обоих ушей…

— Никита Федорович, дорогой ты мой, человечище! — Радищев схватил Волконского за плечи и крепко обнял. — Я уже почитай шестой месяц сообразить не могу, как мне татей, что известные мне и уже бывалым полицейским перед молодыми да дворниками обрисовать. Чтобы мог любой дворник сказать, что Васька Косой энто был, а не кто-то еще. Будет тебе пять с полтиной рублей за жеребчиков, присылай, мое управление честь по чести рассчитается, — и отпустив князя, Радищев пошел быстрым шагом по коридору. Волконский же смотрел расширенными глазами ему вслед.

— Он что же хочет людишек, пусть даже таких никчемных, как тати энти, как лошадей описывать? Чудны дела твои, Господи, — и Волконский, покачав головой, направился к выходу из дворца. Дел предстояло много, а времени им государь давал на выполнение все меньше и меньше.

Петр Шереметьев покосился на едущего рядом с ним Долгорукого.

— И чего ты за мною увязался? — они уже могли мирно сосуществовать на одной планете, но разговор о дружбе пока не заходил.

— Да скучно, — протянул Иван. — Ну и Наталье я больше мешаю сейчас, чем помощь могу какую дать. Пока Петька от груди не отлучен, отец ему сильно не нужен. Да и сидеть у бабских юбок, то еще удовольствие. Ранее так к государю мог запросто пойти, да помочь в делах государственных, а то и просто гульбу затеять, а сейчас… — он махнул рукой. — Государь меня не жалует, вестей по испанцам пока нет, вроде бы надобно корабли готовить, дабы в обратный путь налаживаться, ан нет, война в тех местах идет. Шведы за родное с прусаками и датчанами сцепились. Опасно мимо них сейчас проходить. Ну а гулять и вовсе не интересно.

— Раньше интересно было, а сейчас интерес весь пропал, — Петр скептически хмыкнул.

— Ну что тут сказать, невзгоды, наверное, способствуют переосмыслению, — глубокомысленно произнес Иван.

— И способствуют развитию философских начинаний, — Петька посмотрел на Ивана и прищурился. — А скажи-ка мне, князь мой разлюбезный, государь Петр Алексеевич был очень добр и одарил тебя обратно Горенками. А почему в этом случае ты продолжаешь жить в моем доме?

— Ну дак я в Горенки отца пустил, а Наташеньки в такое время лучше дома живется, в коем ее детство и юность прошла. Тем более, что нас-то там почитай что и нет, никто ей не мешает подружек зазвать, да о своем поболтать.