И не ошибся. Верный моим заветам быть внимательным и добиваться сходства, Лев Львович до изнеможения довел Яшу Гольдмана, эксперта по фотокомбинированным портретам, перебирая варианты бровей, носов и глаз со тщательностью великих художников-портретистов. Когда я появился, Яша с обреченным видом сидел за клавишами машины, а Лев Львович без пиджака, в ослабленном галстуке стоял, выставив ногу вперед, и с прищуром оценивал лицо на тускло светящемся матовом экране. Он наклонил голову вбок и потер подбородок.

– Пожалуй, оставим вот так, – сказал Лев Львович, – хотя я бы еще добавил выразительности взгляду.

Он повернулся, увидел меня и не без гордости объявил:

– Товарищ капитан, принимайте работу!

С первого фотопортрета смотрел мужчина с волевым подбородком, мощными надбровными дугами и взглядом истребителя бизонов и делаваров. Лицо его показалось мне смутно знакомым, как будто я встречал его несколько раз, но вот где – никак не получалось припомнить.

– Это американец, – сообщил Лев Львович.

– Да, и правда, похож, – одобрил я. – А женщина?

Ее я узнал сразу.

Кошачий разрез глаз, широкие скулы, ярко очерченный выразительный рот, темные волосы, модная короткая стрижка.

– Красивая, – прокомментировал Яша Гольдман. – На артистку похожа.

Это была та самая молодая женщина, которая сидела за столиком у окна в «лягушатнике» на Невском в тот день, когда Тонечка сообщила мне о своем намерении строить личное счастье с товароведом. Я еще послал ей на столик бутылку шампанского. И это была хорошая новость: «артистка» существовала на самом деле, а не была плодом алкогольных галлюцинаций злоупотребляющего отдыхом инженера.

Неделя пролетела, осыпавшись отрывными листками календаря. Август перевалил свою середину, зарделась еще бледным красным цветом рябина, в перезрелой тяжелой листве вдруг замелькали мазками желтого цвета первые увядшие листья, как обидная ранняя седина. Жара не кончалась, дождей не было, и дым все не проходил, как будто все мы засиделись у пионерского костра, давно погасшего, но еще чадящего из-под серого пепла, и уже все прокоптились и надышались до одури дымом, но все равно сидим молчаливым кружком, хотя никто, даже вожатые, больше не верит, что в тлеющих сырых головнях осталась искра, из которой может разгореться пламя.

Вражеские голоса все так же усердствовали по ночам, словно потерявшее страх воронье, окружающее смертельно раненного, но еще грозного витязя. Жена диссидента академика Сахарова Елена Боннэр готовилась укатить в ссылку в Горький, сопровождаемая хором плакальщиц из ВВС, «Голоса Америки» и «Свободной Европы». Торжественно открыли игры «Дружба-84». Исчезнувшего ученого – как его? Ильинский? – так и не нашли, как и его спутницу. На границе совсем закрутили гайки, а «Интурист» прекратил продажу путевок даже на год вперед, вплоть до особого распоряжения. «Вежливые люди» тихо отсиживались где-то, и я не думал, что они когда-то снова объявятся, учитывая сумму, которой они разжились на последнем налете. Борю Рубинчика похоронили на Южном кладбище рядом с мамой.

На рынке подержанных автомобилей на проспекте Энергетиков вместо поприжатых нами хитроумных мошенников Черного Гоги появились дерзкие парни, не утруждавшие себя изобретением изощренных способов отъема средств у граждан, а просто вырывавшие из рук деньги, бившие жертву кулаком в лоб и бесхитростно убегавшие прочь. Грабежи были по моей части, организованные преступные группы – ребят из шестого отдела, и боксеры с автомобильного рынка добавили всем нам работы.

Тем не менее дело, которое я привычно называл «делом Рубинчика», не выходило у меня из головы. В четверг поздно вечером я съездил к стоянке такси у «Петроградской» и часа два потратил на разговоры с шоферами, пока не нашел двоих, подвозивших Борю в последние ночи его жизни, с 10-го на 11-е и с 11-го на 12 августа. Адрес был один и тот же: набережная канала Круштейна [10] , недалеко от площади Труда, в самом центре города. Оба раза Боря выходил из машины рядом с одним из домов и скрывался во дворах. Думаю, что назад он возвращался или тем же манером, сев в такси на одной из ночных стоянок, или просто поймав с руки частника.

Днем в пятницу я выкроил время и для начала наведался в исполком. В вестибюле на высокой тумбе, обтянутой черным крепом, стояла большая фотография в траурной рамке. С нее смотрел, широко открыв глаза и вперив взгляд в неизвестное, светловолосый молодой мужчина с упрямо сжатыми губами. Рядом в высокой вазочке стояли две красные гвоздики. На двери, ведущей в приемную, висело рукописное объявление: «Приема нет». Тем не менее секретарша Трусана была на рабочем месте: невысокая приятная дама лет пятидесяти. Звали ее Валентина Федоровна, и она была из тех верных и закаленных опытом секретарей, что способны и решительно осадить слишком назойливых посетителей, и трогательно позаботиться о горячем чае для руководителя, не дожидаясь просьб и напоминаний.

– Капитан Адамов из управления, – представился я, не уточняя, какое именно управление имею в виду.

– Был обычный приемный день, – рассказала Валентина Федоровна. – Вам ведь известно, какая сейчас ситуация с выездом за рубеж, но люди все равно идут и идут, как будто Петр Сергеевич мог что-то изменить.

Я разложил перед ней листки с портретами «артистки», «американца», Саввы и его спутницы.

– Кто-нибудь из этих граждан приходил к Петру Сергеевичу?

Она мельком взглянула и сразу ответила: