В Сибири никогда не было антисемитизма. Просто мы даже не слышали об этом ничего. Но понаехавшая публика привезла эту заразу. В 1916 году в Красноярске был еврейский погром [31] . Я была в седьмом классе. Приходит кто-то из учителей и говорит, чтобы все бежали домой, что еврейский погром и могут разгромить нашу гимназию. Когда я шла домой, улица была пуста, ставни в домах были закрыты. Была тишина. Когда я подходила к нашему дому, то вдали увидела около какого-то дома небольшую толпу женщин и подростков, которые довольно вяло суетились. Около них стояли жандармы или казаки на конях, пересмеивались с ними и не думали их разгонять. Дома у нас было полно народа: знакомые и незнакомые евреи и Ольга Петровна в том числе. На окнах были выставлены иконы – все, какие можно было собрать. Люди и ночь провели сидя в креслах, на диване, стульях. Отец надел свой чиновничий мундир (который надевал один раз в год и который ненавидел и презирал) и поехал еще с какими-то людьми к генерал-губернатору, который принял их очень холодно, дал понять, что он сам знает, что надо делать, и не их это дело соваться в такие дела. Отец приехал возмущенный и расстроенный. У нас в это время прибегали домработницы и сообщали, что то там, то тут разграбили мелкие лавчонки евреев. Но ничего более серьезного не было, и этот «погром», видимо организованный «патриотическими силами», сам собой заглох. Бабы и мальчишки разошлись домой. Больше никогда, ни при Колчаке, никогда в Красноярске погрома не было. Тогда я узнала, что такое антисемитизм. Тогда это было преследование за иудейство – за веру, а не за национальность. Крещеный еврей имел все права. Это официально. А в быту было по-разному в разных частях России. В Сибири абсолютно не чувствовалось. Хотя в гимназию в казенную была еврейская норма. Леня Гинцбург попал в гимназию только потому, что приятель Якова Львовича у губернатора служил в канцелярии и устроил его сына сверх нормы.

В 1915 году нас с Юрием на лето отправили отдыхать в Ветлужский уезд Костромской губернии в имение Отрада, которое принадлежало мужу папиной сестры Елизаветы Яковлевны Николаю Васильевичу Гусеву. Там в то время жила сама Елизавета Яковлевна, ее сын Владимир, больной туберкулезом студент, Маруся и Вера – ее дочери. Вера была беременна, ее муж Владимир Сперанский, врач, ее двоюродный брат, был «на войне». Тогда так говорили, а не «на фронте». Вера ездила к нему на свидание летом, приехала, рассказывала, между прочим, как она купила там щуку на обед, и когда ее выпотрошили, там оказались два человеческих пальца. На меня этот рассказ произвел потрясающее впечатление. Так было воспринято конкретно отвлеченное понятие «война». Маруся занималась хозяйством: косила траву, заготавливала сено для коровы, занималась огородом. Меня сначала тоже привлекли к этому делу, но пришлось позвать врача, который запретил водить меня даже в баню, а тем более выполнять всякую физическую работу. По просьбе отца Маруся нас свозила в село Макарьевское, я уже написала об этом. Еще нас Маруся свозила на Черное озеро. Это место необычайной и таинственной красоты. Небольшое озеро, вокруг какие-то деревья склоняются. Вода как черное зеркало, по краям белые большие водяные лилии. Озеро было очень глубокое, вода очень прозрачная, видно было, как спускаются стены озера вглубь. Когда мы шли к этому озеру, проходили через болото. Помню, как было страшно прыгать с кочку на кочку, которая тут же уходила под воду. Среди этого болота были «окна» – открытые места по четыре-пять метров. В них можно было видеть, как спокойно расхаживают щуки с черными спинами и злыми мордами. Все это так не похоже на Сибирь. Самая коренная Русь – Кострома. Оставила я в Макарьевском часть своей души или, наоборот, Макарьевское мне вошло в душу – не знаю.

Я пишу с большим промежутком времени. Перечитывать каждый раз написанное не хочется, и я, наверное, повторяюсь. 1916 год мне запомнился потому, что мы, то есть мачеха, Юрий и я, жили на озере Шир'a Минусинского уезда. Мачеха лечилась от нервов, а мы просто бездельничали. Курорт Шира тогда был совсем неблагоустроенный. Правда, там были небольшая грязелечебница и «Курзал» (это было длинное деревянное здание, где были по вечерам танцы, вечера самодеятельности, прекрасная библиотека, и был великолепный рояль, на котором каждый день утром упражнялся и играл Леня Гинцбург). Потом был Дом учителя. При нем было общежитие для учителей и столовая. Так как мачеха была учительницей, то мы кормились в этой столовой невероятно дешево. Помню, что каждый день были пироги, один вкуснее другого. Помню, там была молоденькая рыженькая учительница в ситцевом платье и молоденький учитель, который тоже отдыхал и одновременно заведовал библиотекой. Они влюбились друг в друга. Жениться они не могли, так как оба получали по 15 рублей в месяц. Если бы они объединились, завели бы корову, свинью и так далее, они могли бы жить на свои два жалованья, но в сельских начальных классах полагалось по одному учителю. Перевестись в среднюю школу они не могли, трудно было с вакансиями, да, видно, и образования не хватало. Он ходил ужасно печальный, а она все время плакала. Все им сочувствовали, но ничем помочь не могли. Лечебницей заведовал доктор Гинцбург, и все его семейство жило в хорошем доме при больнице. Сын Леня шестнадцати лет, всегда серьезный и задумчивый, много играл в курзале на рояле, и я иногда тихонько пробивалась туда и слушала. Я его побаивалась, и вообще мы были мало знакомы. За мной ухаживал студентик – сын золотопромышленника Ярилова. У него один глаз был желтый, а другой серый, оба яркие. Парень был очень образованный, симпатичный, но я без смеха не могла смотреть на его глаза. Там были и подружки, словом, я встречалась со многими людьми, узнала много судеб и впервые ощутила прелесть общения с людьми. Вылезла из семейной скорлупы, хотя давление мачехи было все время над нами. Раз в лето, кажется, в Ильин день на Шира приезжал священник и совершал сразу за весь год все свадьбы, крестины. На Шира не было церкви. Поэтому все церковные службы были под открытым небом. В этот день со всей округи приезжали местные жители. Как тогда говорили, полудикий кочевой народ. Помню, как венчали одну пару уже немолодых людей. Оба были босиком в холщовых домотканых одеждах. С ними стояли дети десяти, восьми и шести лет приблизительно, и грудной на руках у матери. Помню, меня поразило их забитое, кроткое выражение лиц. Священник что-то читал, ходил около них и махал кадилом. В этот же день был базар. Приезжало не так уж много народа. Помню только, как компания молодых женщин в пестрых длинных с оборками платьях разноцветного ситца с длинными рукавами, в платках шли к озеру купаться. Как шли, не останавливаясь, в чем были вошли в воду. Это было купанье или крещенье, не помню. Теперь это, говорят, замечательный курорт. Природа-то не изменилась. Это Минусинские голые холмистые степи. Только на одном холме кривая маленькая сосенка как-то жила и сопротивлялась сильным ветрам. С одного наиболее высокого холма было видно семь озер: шесть пресных и одно соленое – Шира. Озеро Шира 15 x 5 км с очень соленой водой. Я не знаю, не видела, чтобы в него что-то втекало или вытекало. Видимо, оно живет за счет сточных весенних вод и родников. Купаться в нем удивительно приятно. Вода такая тяжелая, прямо выталкивает тело, кажется, что можно пойти пешком по озеру. Однако каждый год кто-то тонул. Там были частые грозы со страшными ветрами. Во время бури озеро становилось страшным. Волны с белыми гребнями перескакивают через купальню, и кто окажется на лодках в это время на середине озера, рискует утонуть. И каждый год тонули.

Наступил 1917 год. Все шло своим чередом. Только мы были старше на один год и перешли в следующий класс. Учение давалось легко. Голова была пустая. Забавлялись тем, что подсыпали попику чихательный порошок. И он сразу объявлял: «Это Флоренская?» И все сразу хором отвечали: «Флоренская». Словом, мы не подсыпали. Он был ко мне неравнодушен и все старался встать около моей парты. Мы сдвигали три ряда вместе, чтобы он не мог подойти ко мне. Читать молитву в начале урока [закона] божьего должна была только я. Словом, мы забавлялись как могли. И вот в феврале в класс входит растерянная учительница словесности и говорит: «Царь отрекся, уроков не будет», и ушла. Мы в полной растерянности посидели, посидели и пошли домой. Дома была тоже растерянность, хотя все и поздравляли друг друга. Но что будет дальше, никто не знал. Только я дома получила большую свободу и могла бегать на разные митинги. Помню, на базарной площади с утра до ночи стояли люди и слушали ораторов, я тоже слушала, но ясности в голове не прибавлялось. Откуда взялось столько подсолнечных семечек, не знаю. Только на площади ходить было мягко. Все щелкали семечки. У нас дома выписывали кадетскую газету «Речь». Там полностью печатались речи Керенского. Сколько красивых слов! Я зачитывалась с упоением.

Начались выборы в Учредительное собрание. В Красноярске было 24 списка. Список № 5 был большевиков. Первый, кажется, кадеты. Не помню, были ли монархисты, но были эсеры, национал-социалисты, октябристы [32] и еще много других. Вот тут митингам уже не было конца. Страсти бушевали. В семьях начались разлады на политической почве. Учащиеся средних школ «объединились». Я помню митинг учащихся в театре. Театр был битком набит. Руководил митингом студент Расторгуев, кажется, эсер. Надо было что-то делать. Решили бастовать. За предоставление самоуправления, за то, чтобы из класса выходить без спросу, против латыни, и еще много подобных требований. Мы постановили не бастовать, так как наша гимназия считалась «революционной». В школах проходили митинги, в которых выбирали представителей от учащихся в педсоветах. Леня Гинцбург и Лева Козлов были заводилами всего этого и заседали в педсовете и каких-то школьных организациях, не помню, как они назывались. У нас было все тихо. Ни в каких педсоветах мы не заседали. Гимназисты ходили в железнодорожные мастерские, предлагали свои услуги в революционной работе, не очень представляя, что и как делать. Я тоже один раз ходила, но быстро сообразила, что это нелепо. Правда, я даже начала вести ликбезовский кружок с работницами железнодорожных мастерских. Но оказалось, что он был организован кадетской партией, и парень, который меня устроил, получил деньги за мою работу. А я-то думала, что работаю на «революцию». Основные занятия: ходили в школу, учили уроки, читали газеты. Переписывали всякие политические новости. Учителя не знали, что делать. Гимназисты и гимназистки на них смотрели надменно. Всю эту энергию надо было кому-то куда-то направить.

Нашелся такой человек – Лев Ефимович Козлов, землемер, отец Левы. Он вместе с Ревеккой Абрамовной Гинцбург, матерью Лени Гинцбурга, организовали Дом юношества. Наши большевики-учителя и ссыльные большевики, такие как Шлихтер, пропустили это дело. Им было, конечно, не до юношества. Леня и Лева, и я тоже, были в правлении Дома юношества. Я заведовала какой-то секцией, видимо для декорации, так как Лева увлекался Оскаром Уайльдом, а у того сказано, что «женщины – пол декоративный». Леня успевал все: очень много читал серьезных книг, много работал в Доме юношества, делал там доклады по экономике, преподавал латынь в нашей гимназии (я была уже в казенной) и учился на одни пятерки. Только по космографии была четверка. Да еще музыкой занимался и давал концерты. Ну и еще крутил роман. Однажды мы с ним поехали гулять на «остров». Кругом Енисей, песок, солнце, а он читает мне «Капитал» и с азартом разъясняет то, что, он думал, я не понимаю, а я просто слушала только голос. Успевал помогать отстающим. Сколько может человек вместить?

Дом юношества просуществовал года три. Мы уже уехали учиться в Томск, наши младшие братья там работали: Анатолий Козлов и Борис Гинцбург тоже там что-то делали. В наше время в неделю несколько раз мы слушали доклады разных деятелей и делали свои доклады. Я не помню, чтобы я хоть раз выступала, а Леня постоянно. Лев был талантлив, но ленив. Дом юношества был отдушиной для энергии учащихся. Сейчас пишу, что это была организация молодежи народнического толка. Мы не очень разбирались. Все нам казалось «революционным». В Николаевке была организация рабочей молодежи. И я помню, как стал вопрос об объединении этих двух организаций, но, во-первых, это были два разных конца города, и после работы тащиться через весь город в Дом юношества было трудно. Да и народ-то был разный. Словом, объединение не состоялось, и не по нашей вине. Не захотели они. Под Дом юношества было отведено большое помещение, было несколько комнат. Или это была, пожалуй, какая-то школа, а вечером был Дом юношества. Почти все вечера я проводила там. Не столько занимались, сколько просто болтали. Был рояль, но танцев не было – несерьезно. Была столовая, где Ревекка Абрамовна из огромного самовара разливала чай. За длинным столом, видно, школьным, стояли десятки стаканов и огромный поднос с кусками свежего пшеничного очень вкусного хлеба и сахар. Стоил стакан чая с сахаром и с огромным куском хлеба 10 копеек. Я имела очень редко возможность купить его, так как мачеха считала, что карманные деньги портят детей, а на самом деле от скупости. И я не имела даже десяти копеек. Когда же собирались ехать в какой-нибудь по-теперешнему «поход», я должна была отказываться, так как не имела 20–30 копеек, а просить не хотела, мне же было уже семнадцать лет. Отцу не хотела говорить, гордость не позволяла! Леня, конечно, не подозревал ничего. Так во мне укоренились и дикость, и необщительность. Леня же был вечно в движении, ходил на Столбы [33] , выручал из лагеря военнопленных студентов, бывших ранее в «белой армии». Словом, был юношеский деятель № 1. И еще успевал ухаживать за мной. Это значило вечерние прогулки по берегу Енисея или на «Остров». Ходила я с ним и на Столбы. Тогда тоже мое сердце не особенно позволяло мне много ходить. Леня читал массу книг. «Капитал» Маркса он еще тогда, наверно, выучил наизусть. Я же тоже читала, только всякую «беллетристику», как тогда говорили.

Так прошел 1917 год, начался 1918-й. Мы хоть и жили во время революционных потрясений, но как-то все время в стороне, как будто нас это не касалось. Хотя газеты читали, все обсуждали, сами же жили своей жизнью: гимназия, уроки, Дом юношества. Я перешла в восьмой класс казенной гимназии, так как в частной было только семь классов. В этой гимназии мы с моей подругой Леной Кондратьевой очень выделялись своей начитанностью и воспитанностью, так нам учителя говорили. Мы все время получали пятерки. Но сама я чувствовала, что что-то не так, что мы оторваны от жизни, что там идут какие-то подпольные кружки, что кроме гимназии у гимназистов есть другая жизнь. Я же была дисциплинированной и знала, что мое дело учиться, и, хотя я не очень старалась, пятерки шли исправно. После окончания частной гимназии я получила золотую медаль. И к окончанию восьмого класса тоже. Леня получил серебряную, так как у него по космографии было четыре. Сейчас я посмотрела свой аттестат за семь классов. Он подписан несколькими учителями, первые три из них были большевиками. Но никогда мы от них не слышали о существовании коммунистической партии.