– У вас серьезные проблемы, юная леди, – сказала она по дороге домой после разговора с директором. – Ты под домашним арестом на месяц.

Я в шоке повернулась к ней со своего сиденья.

– На месяц?

– И если ты еще раз выкинешь подобное, то будет шесть месяцев. Ты не можешь продолжать так врать.

– Но вы с папой врете все время, – сказала я, разозленная такой несправедливостью. – Вы вообще на этом карьеру сделали. Болтаете об этой тупой Книге при любом удобном случае.

От упоминания Книги мама вздрогнула.

– Ты же знаешь, что я не люблю это обсуждать.

– Почему?

– Потому что это – другое.

– Каким образом? Как это отличается от того, что я делаю? Моя ложь хотя бы никому не вредит.

Щеки мамы заалели от злости.

– Потому что не рассказывала все это, просто чтобы позлить родителей. Моей единственной целью не было стать лживой сучкой.

– Ну да, рыбак рыбака, – ответила я.

Правая рука мамы пролетела от руля и ударила меня по левой щеке – такой внезапный и болезненный удар, что у меня вышибло весь воздух из легких.

– Никогда больше не называй меня лгуньей, – сказала она. – И никогда, ни при каких обстоятельствах не спрашивай меня про эту книгу. Тебе ясно?

Я кивнула, прижав ладонь к щеке, кожа там была горячее солнечного ожога. Это был единственный раз, когда меня ударил кто-то из родителей. По крайней мере на моей памяти. Наверное, потому что это оставило след. На два дня синяк от пощечины затмил мой шрам. До сегодняшнего дня я никогда больше не упоминала при ней о Книге.

Мысль о том дне всегда вызывает у меня фантомные боли. Я прикладываю стакан с джин-тоником к щеке и говорю:

– Нам нужно начать говорить об этом, мама.

– Ты читала книгу, – говорит мама. – Ты знаешь, что случилось.

– Я спрашиваю не про папино воображение. Я спрашиваю про правду.

Мама допивает оставшееся мартини.

– Если ты хотела узнать, то надо было спросить твоего отца, когда еще была возможность.

Ох, я спрашивала. Много раз. Поскольку отец никогда не бил меня наотмашь, я продолжала пытаться заставить его признать правду о Бейнберри Холл. Мне нравилось задавать ему вопросы, когда он отвлекался, надеясь, что он ошибется и ответит мне честно. За завтраком, когда он клал на мою тарелку французские тосты. В кино, когда только-только выключали свет. Однажды я попробовала спросить, когда мы были на игре одной из мировых серий, и Дэвид Ортис делал хоумран и со свистом несся к нашему углу внешнего поля.

Каждый раз я получала одинаковый ответ.

– Что было, то было, Мэгз. Я бы не стал врать о чем-то подобном.

Но он врал. Публично. На национальном канале.

Хотя я безоговорочно любила своего отца, это не мешало мне считать его самым бесчестным человеком, которого я когда-либо знала. В подростковом возрасте это было тяжело принять. Это все еще тяжело и во взрослой жизни.

В конце концов я перестала расспрашивать о Книге. Годам к двадцати я вообще перестала задавать вопросы. Больше десяти лет все оставалось невысказанным. Так было проще. К тому времени я уже поняла, что напряженное молчание для моей семьи по каким-то причинам комфортнее, чем возможность обсудить очевидную проблему.

Я попробовала снова за две недели до собственного тридцатилетия. И только потому, что знала – это мой последний шанс получить хоть какой-то ответ.

Мы знали, что отец долго не протянет – знали так давно, что я уже представляла себе этот момент. Была уверена, что он будет таким же, как наши бурные отношения – темные тучи в небе и трещины молний. И все же его последний вдох выдался на ясный апрельский день, когда солнце поднялось высоко в безупречно голубом небе, и его желтое сияние напоминало цветки форзиции за окном хосписа.

В последние часы жизни отца я почти не разговаривала. Не знала, что сказать, и сомневалась, что отец поймет меня, даже если я заговорю. Он едва ли пришел в себя в последние часы и уж точно не был в сознании, когда капельница с морфием погрузила его в сонное оцепенение. Единственный момент ясности наступил для него менее чем за час до смерти – перемена настолько неожиданная, что я подумала, не уснула ли сама.

– Мэгги, – сказал он, поднимая на меня неожиданно ясный взгляд, не обремененный смятением и болью. – Обещай мне, что никогда не вернешься туда. Никогда-никогда.

Мне не надо было спрашивать, о чем он говорил. Я и так знала.

– Почему?

– Там… там небезопасно. Особенно для тебя.

Папа поморщился из-за боли, давая понять, что совсем скоро он снова провалиться в забытье, скорее всего навсегда.

– Я туда не вернусь. Обещаю.

Я сказала это быстро, беспокоясь, что уже слишком поздно и что моего папы больше нет. Но он все еще был со мной. Он даже сумел выдавить из себя слабую от боли улыбку и сказал:

– Вот и умничка.