На пороге клиники появился Ольховский. Ратти будто и не заметила его. А я предпочел не тревожить девчонку. Тем более — подходить к ней.

— Ром, тачку, что пса сбила, нашли. Водила бухой вусмерть. Какие распоряжения? — отчитался Марк.

Я встал с дивана. Девчонка и сама подождет окончания операции. Мне нужно было выместить гнев на ком-то. И бухой водитель виделся мне отличной кандидатурой. Лучше он, чем я опять полезу к девчонке.

— Гляну сам, — отчеканил я, стягивая опостылевший галстук с шеи. Безбожно испорчен. Как и рубашка.

— Роман Дмитриевич, ты, если вдруг надумаешь еще кого-то спасать на трассе, предупреди заранее. Ребята нервничают, когда ты выписываешь такие маневры за рулем, — попросил Марк, а я скривился.

— Так это не ты Сумрака….— тихий шепот резанул по нервным окончаниям. А я старался не смотреть на нее. Но, черт! Как же меня к ней тянуло. Рвало на куски от того, что хотел рывком сжать ее до хруста в костях и впечатать в стену собственным телом.

— Вы что! Конечно, нет! — пустился пояснять Марк. — Шеф подрезал встречку, чтобы пса не передавило колесами. И движение заблокировал.

— Да заткнись уже, млять! — рявкнул я.

Марк захлопнул рот, кивнул и скрылся. Я шагнул за ним. Но тихий шепот заставил замереть на месте.

— Я думала это ты…

— Что «я»? Псов давлю пачками? Придурок конченый? Ублюдок последний? Что? — взбесился я.

Я хотел орать на нее. Чтобы перестала смотреть на меня вот так, мокрыми от слез глазами. Чтобы убежала и никогда не появлялась на моем пути.

— Прости, пожалуйста, — окончательно добивала она меня своим взглядом. — И... Спасибо!

— Заткнись! — грубо рявкнул я.

Она лихорадочно закивала, тряся головой. Ее волосы рассыпались по плечам. Девчонка сидела, а я понял, что нависаю над ней всем телом. И сам не заметил, как приблизился к ней. А она запрокинула голову, глядя на меня в упор.

Смотрела, а по щекам все еще текли слезы.

— Ну твою ж мать! — в отчаянии выругался я.

Больше не смог вынести пытки. Рывком дернул девчонку. Она, как марионетка, не сопротивлялась. Даже не пискнула. Но видел, что ей больно от той силы, с которой я вцепился в ее плечи.

— Это ничего не меняет! Ясно тебе?! — прорычал я.

Она все так же кивала, обжигая кожу моих ладоней черными прядями волос. Не мог я больше. Не знал, как заткнуть ту жажду, что зудела во мне.

Соленые губы приоткрылись сразу же, как только я прижался к ним своим ртом. Я держал девчонку руками, прижимал к себе, не оставлял ей шанса пошевелиться или сбежать.

И едва не сдох. Ее руки сами, без принуждения или приказа с моей стороны, скользнули по моим ребрам и легли на спину.

Это, млять, настоящий кайф! Охренительное чувство покоя, а вместе с ним и дикое возбуждение. Я не собирался лезть к ней вот так. Но ее руки выбили из меня все мысли, до единой. И очнулся я, когда уже прижимал ее к стене.

Манящий рот словно был создан для меня. И я жадно слизывал вкус апельсина с нежной кожи. Я не мог остановиться. Не мог не касаться ее. А она только удобнее повернула голову и прикрыла глаза.

Отстранился. Припухшие от моего дикого и требовательного напора губы были приоткрыты. Глаза все еще затуманены слезами, но теперь я четко видел в них ту же страсть, что сжирала и меня.

Ратти будто хотела уничтожить меня, растоптать, испепелить. Поднесла руку в моей щеке. Я почувствовал прикосновение хрупких пальцев.

Впервые за много лет мне было приятно чувствовать на своем лице женские руки. Как сто лет назад, в далеком и забытом детстве.

Я хотел отстраниться. Прекратить. Хотел заорать, что буду трахать ее столько раз, сколько сам захочу. И тогда, когда сам захочу.

Но не смог. Стоял и смотрел в карие бездонные глаза. И ощущал обжигающее касание хрупкой ладони.

— Спасибо, — прошептала она. — Но ты все равно придурок, Рома.

Слова долетели до меня. Отрезвили. Напомнили, что я — Роман Львовский.

— И этот придурок совсем скоро будет трахать тебя, — оскалился я, не разжимая рук и позволяя девчонке чувствовать мое напряжение. — Срок сокращается, Раттана. Моя помощь не бесплатна. У тебя два дня.

Я подвел черту под нашим разговором. Глаза девчонки вспыхнули упрямым блеском. Это хорошо. Лучше, чем смотреть на ее слезы, от которых душа выворачивалась наизнанку.