А в Москве тем временем Куприна (будто он подотчетен агитпропу) обвиняют в «социальной слепоте», «эпигонстве», «мелкотравчатости», «тупой покорности» (цитирую лишь малую часть выражений критики). Мастера упрекают в том, что он до революции «нигде не отметил роста пролетариата», а после революции «никак не откликается на боевые выступления масс». Оказывается, у Куприна (в тех самых произведениях, которые еще недавно столь высоко оценивали Воровский и Луначарский) литературные сыщики выследили теперь наличие «реакционной пошлости… проповеди под Ницше».

Крупный большевистский критик и редактор Александр Воронский написал статью о Куприне, который был пунктуальнейшим «деталеведом», под заглавием «Вне жизни и вне времени». Критика не злобная, как у других авторов, но, я бы сказал, жесткая, как тогда было принято. Воронский — непростая фигура тех лет, весьма умеренная на фоне других, но приговор Куприну был им вынесен недвусмысленный. Выстраивалась идеологическая стена между эмиграцией и советской литературой. Сам Воронский стал жертвой такой же травли, и даже в семидесятые годы его продолжали обвинять в том, что он «отрицал гегемонию пролетариата в области искусства».

В журнале «На литературном посту» (славное полувоенное название) от 1926 года имеется программная статья «Куприн-политик». Автор ее, Борис Волин, — примечательная и незаслуженно забытая фигура. Шеф отдела печати Наркомата иностранных дел, Волин вскоре стал главным цензором СССР — начальником Главлита и по совместительству директором Института красной профессуры, после чего сам присвоил себе звание профессора.

Поистине, классовая борьба с шестидесятилетним Куприным, мирно живущим в Париже, возводится в ранг важнейших внешних задач советского государства. В скулодробительной статье о Куприне критик М.Морозов установил: «Понятия Куприна о добродетели и красоте не выдерживают критики». И пояснил: у него в произведениях нет «женщины-общественницы», а есть «пленительные самки», у писателя «нездоровый скептицизм и идеологический дурман». Куприн, «сделавшись наиболее заклятым врагом советской России, в своих злобных нападках на нее опускается до самого оголтелого черносотенства».

Всему этому советский читатель должен был верить на слово. Имя Куприна в эти годы внесено в списки Наркомата просвещения, рассылаемые в библиотеки: его книги предлагалось сжигать. Централизованным уничтожением вредных изданий, включая сочинения Достоевского и Куприна, руководила заместитель Наркома просвещения по библиотечному делу Надежда Крупская. Другим заместителем этого наркома одно время был уже упомянутый Волин. Литературоведение черпало вдохновение не в сочинениях классиков, а в полицейских списках.

Неожиданно для читателей потоки брани в адрес Куприна исчезают со страниц советской прессы. На некоторое время он перестает существовать. Затем, весной 1937 года, советская литературная критика снова меняет знак, теперь «минус» на «плюс». Куприн возвращается в Москву.

Вчерашний «оголтелый черносотенец», узнаем мы из печати, «тепло встречается советской общественностью». Книги его, те же самые, написанные до революции, еще недавно запрещенные и «полные идеологического дурмана», теперь в авральном порядке переиздаются многими издательствами сразу, в столицах и в глухомани. Они стали, по утверждениям печати того времени, «любимым чтением советских людей». Сам Куприн, судя по газете, заявил корреспонденту, что он преисполнен желания войти в круг писательской семьи Советского Союза. Можно ли опубликовать такое, если это заранее не согласовано и не разрешено? Он введен в цензурные списки одобренных советских писателей.

Больше того. Оказывается, бывший «заклятый враг советской России» Куприн все предыдущее время разоблачал «уродливую буржуазную действительность». Даже, видимо, тогда, когда писал антисоветские статьи в западной прессе. А то, что раньше называлось «злобными нападками» на большевиков, теперь считается «восторженным гимном борцам русской революции». В дореволюционном его творчестве обнаружат лишь один недостаток: он следовал «традиционному реализму» вместо того, чтобы следовать реализму социалистическому.

Дано указание писать о его творчестве диссертации. И они успешно защищаются теми самыми недавними погромщиками его творчества. Куприн переводится на десятки языков народов СССР. Его повести экранизируются, а пьесы (слабые, которые не нравились ему самому) спешно репетируют в театрах.

Поистине мистерия-буфф! Сотни советских писателей, преданных власти и идее, исчезают в застенках, а ореолом почета окружается вполне активный ненавистник системы. И что особо примечательно, руководят обеими процедурами одни и те же профессиональные литературоведы из органов. Разумеется, привлекая, когда это нужно, дилетантов из писательского цеха.

Александру Ивановичу не суждено было увидеть своих новых изданий, фильмов и постановок. Он умер, не успев удостоиться членства в Союзе советских писателей, не прошел испытательный срок. Кстати, писатель предсказал собственную смерть именно в этом возрасте в ранней романтической повести «Олеся». Бабка героини нагадала смерть герою — Alter Ego автора.

С тех пор Куприне написано много, но и спустя полвека самыми лживыми в советских биографиях выдающегося писателя России остаются два последних коротких периода его жизни. Первый — когда он после долгих лет эмиграции тайно от знакомых заспешил на родину. И второй, когда он объявился в Москве.