Идти ужасно не хотелось. После вчерашнего свидания, прежний интерес она утратила. Понятное дело, я Майю желал, но уже не так, как вчера. Полигамная мужская сущность щемила, что в мире столько неизведанных женщин, с разнообразными родинками на стройных спинках, непохожей курчавостью между ног и прочими сладкими тайнами, а я – молодой и свободный – зациклился на чопорной недотроге, бреду на добровольную каторгу.

Вот только Гном нашёптывал, что мои размышления – бред надуманного Казановы, который, если бы не Майя, и дальше сидел в душной келье, заваленной книгами, предаваясь плотской любви лишь в передсонных мечтах, заменяя тёплых и мягких, повизгивающих фемин, надёжной мужской рукой.

Больше в те праздники у меня с Майей ничего не случилось. Двигание мебели осталось лишь двиганием. Снежная королева возвратилась в привычный образ и любые мои намерения пресекались даже без слов, одним взглядом.

Перед Рождеством приехали её родители. Мы с Майей пару раз свиданьичали на улице, гуляли по заснеженному городу. Она оставалась прежней, упорно делала вид, будто между нами НИЧЕГО не случилось. Когда в разговорах я случайно касался того вечера, девушка недовольно кривила губы, а затем ответила, что вспоминать ей неприятно. Повторись новогодняя встреча – повела бы себя иначе.

Перед Майиным отъездом в Киев распрощались уже без особой печали.

Глава вторая

Зима – весна 1992. Городок

Зимние каникулы прошли. Настало однообразное ничегонеделание в школе. Внеклассной работы мне не доверяли, потому отчитав два-три урока, уходил домой. Благо оставались книги.

С учениками, особенно ученицами, сохранял намеренную дистанцию, помня о прошлых грехах. Не добавляло оптимизма и январское жалование в бесполезных купоно-карбованцах.

В том сером безвременьи о Майе вспоминал с тоской. Строил планы нашего расхождения. Особо огорчало, что проблеск истинной любви на кухне предан анафеме, а пресная дефлорация среди растерзанных цветов преподносилась как неоценённый неблагодарным кобелем сюрприз. Теперь не хотел ни того, ни другого.

Жизнь так бы и катилась заиндевелым зимним чередом, если бы не КНИГА, которая появилась в моей жизни.

Через Моисея пришёл еврейскому народу Закон; Иисус принёс миру Новозаветное Знание; Сержант Пеппер, понимающе усмехаясь, дал мне на неделю почитать истрёпанный сиренево-бежевый томик со стилизованной бабочкой на мягкой обложке: издательство «Известия», серия «Библиотека журнала «Иностранная литература», год издания 1989.

Пеппер принёс в мой мир «Лолиту».

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел! Явление Лолиты стало недостающим пазлом, заполнившим сумасбродную систему желаний закомплексованного девианта.

Воспоминания о детских забавах в невозможном Раю, а затем отношения с Аней, породили унизительные самокопания. Я возомнил себя выродком, одиноким хищником, посягающим на вечное мироустройство. И хоть насмешливая Клио давала неисчислимые примеры иного толка, в настоящем пространстве и времени от того было не легче.

Но теперь открылось, что я не одинок. Набоков подарил мне Гумберта, которого я определил в Пантеон Литературных Героев, живущих в Книжном замке Леанды, наряду с Дон Кихотом, Печориным и Дорианом Греем. Сам же Автор – неповторимый, блудливо-голубоглазый, чем-то схожий со мной – внушал благоговейный трепет.

Я перепотрошил перестроечные «Огоньки», нашёл его фотографию, неожиданно цветную, наклеил на картонку. Поместил на полку меж таинственных пилигримов, которые обитали на нашей грустной планете – меж Льюисом Кэрроллом и Эдгаром По. Их биографии читал ещё до встречи с Набоковым, пробуя разрешить проклятый вопрос своей необычности, но в тех дистиллированных жизнеописаниях речь шла обо всём на свете, кроме главного.

Прочитанный в горячечном нетерпении за сутки, вылизанный до запятой роман, поражал схожестью чувств. Теперь я понимал, откуда тянутся паутинки нежнейших корешков моего восприятия представительниц женского начала с признаками незрелости. У меня в детстве тоже были свои изначальные Анабеллы: солнечноногие, тонкорукие, мягко-податливые, влажно-солёноватые. С ними я грешил, не ведая греха, предавался постижению мира, играл в сладкие запретные игры. Долгие годы после детства я вспоминал их перед сном, дорожа драгоценными мелочами впечатлений утраченного Рая.

Для меня оставалась недосягаемой хрустальная эротика ГГ, да и любопытство к прекрасному полу не ограничивалось нимфетками. Женские тела увлекали меня как проявление материального мира во всём многообразии: и безнадежно старые прыщавые студентки, и древние тридцатипятилетние фемины с набухающими змейками целюллита, дряблыми грудями в серых бороздках растяжек и морщинами у глаз. В каждой из них таился свой пряный аромат. Однако настолько проникновенного выражения потаённых мыслей и чувств я не встречал нигде.