Я не пишу о других культурных событиях предвоенного Берлина, это не входит в мои задачи и не имеет для этого рассказа значения, да и о гастролях московского театра я написал только потому, что потом оказался в России, точнее, на Украине, в городе Киеве в 1918 году, где невольно вспомнил о том, что видел в Берлине более десяти лет тому назад.

Среди занятий и развлечений была мною забыта религиозная жизнь: полностью окруженный светскими людьми, к которым принадлежала и сама Грета, я перестал посещать богослужения в церкви и отчасти заменил религиозную практику неким общефилософским гуманистическим видением мира, близким к агностицизму и релятивизму, так свойственным большинству моих школьных приятелей и самих учителей.

Возникла проблема, как мне себя вести во время каникул у моих родных в Эгере. Там приходилось бывать в кирхе если не каждую неделю, то раза два или три в месяц, для чего выезжать в воскресенье утром во Францбад или Мариенбад. Конечно, я не стал от этого уклоняться, но превратил походы на службы в прологи к развлечениям: проводил время во Францбаде в кофейнях с приятелями или шел в заведение к Вилли, но чаще уходил гулять пешком на большие расстояния, иногда брал с собой книгу, даже пробовал писать стихи, но быстро остановился. Никому их не показывал, хранил два года, потом перечитал, порвал и выбросил. Родителей я не расстраивал и от них свои нигилистические мысли скрывал, мой отход от религии не должен был причинить горе матери и отцу.

Когда я приехал во второй раз, в 1907 году, то узнал, что Вилли женится на чешке. Отец был против: славянка и католичка. Но пани Магда совершенно спокойно перешла в лютеранское вероисповедание, пожав плечами: «Раз так надо, так почему не перейти». Мама была в ужасе от такого легкомыслия, но находчивая Магдалена заявила, что «поступает как истинно христианская жена, следуя в вопросах веры за мужем». Магда мне понравилась: веселая, неунывающая, работящая, рослая и крупная, под стать великану Вилли.

Так беззаботно пролетели целых три года. Я усвоил свободные манеры культурного берлинца, отпускал легкие шутки и даже изящные колкости в адрес общих знакомых, чем не только приобрел себе репутацию столичного интеллектуала, но и нажил «на ровном месте» нескольких недоброжелателей.

В 1909 году встал вопрос о моем поступлении в университет. Конечно, это должен был быть Берлинский университет, в котором работали Георг-Фридрих Гегель, Теодор Моммзен, Рудольф Вирхов и Макс Планк. Кроме того, университет был расположен недалеко от нашего дома, что тоже было немаловажно. Но тут вмешался случай: именно Рудольф Вирхов временно отклонил избранный ранее вектор моего жизненного пути.

Этот знаменитый ученый-биолог и антрополог в свое время увлекся археологией и этнографией, вместе с прославленным Шлиманом работал на раскопках в Нубии и Египте, изучал египетские мумии в Каирском музее.

Эти исследования Вирхова повлияли на меня – я начал интересоваться этнологией, антропологией и биологией, у меня на столе появились сочинения Дарвина и Ратцеля. Я стал думать о карьере антрополога и биолога. Грета этим обеспокоилась и предложила мне еще год подумать, почитать книги, посетить музеи нескольких европейских стран и сама была готова взять отпуск в школе до ноября, чтобы вместе со мной четыре месяца колесить по Европе.

Первой в нашем путешествии 1909 года оказалась Великобритания. В Лондоне мы встретились с мистером и миссис Дэвис, моей сестрой и ее мужем. Джереми чуть-чуть поседел, Труди располнела, но они остались прежними. Показывали фотографии детей, рассказывали о своей жизни в Нью-Йорке, куда временно перебрались из Чикаго. Джереми работал с Метрополитен-музеем Нью-Йорка и музеями Смитсоновского института в Вашингтоне, он привез мне множество книг, проспектов, журналов и фотографий, связанных с Древним Египтом. Я лежал в номере гостинцы Рассел и рассматривал египетские коллекции американских музеев, а в соседнем квартале Лондона меня ждал Британский музей с его египетскими артефактами. Антропологические призраки профессора Вирхова развеивались в моей голове как утренний туман под пылающим солнцем Древнего Египта. Образы великих фараонов, великолепные папирусы, знаменитый Розетский камень – эти чудеса древнего мира из «Бритиш мьюзиум» спрямили мою немного отклонившуюся линию жизни. Поглядел в глаза бронзовой кошке с золотым кольцом в носу – богине Баст, поклонился похожему на сову каменному соколу-Гору и вернулся к своему первоначальному выбору. Выбор подтвердил мне ручной ворон, когда я сидел в задумчивости на скамейке в Тауэре, он посмотрел на меня красным как рубин глазом, расправил отливающие синевой антрацитовые перья и громко каркнул: «Nevermore – не сомневайся, твое призвание Древний мир Египта». А впереди был еще Париж с египетскими коллекциями Лувра.

В Лувре древняя статуя египетского писца с умным и благородным лицом словно обратилась ко мне с просьбой о том, чтобы не пропали труды древних, чтобы кто-то нашел и прочитал их или хотя бы просто вообразил себе тот мир, в котором молодой писец жил три с половиной тысячи лет тому назад. Я впервые остро осознал, что Древний Египет существовал как великое государство уже две тысячи лет к тому времени, как был основан Древний Рим. Пирамидам в Гизе было больше полутора тысяч лет, когда библейский царь Соломон только задумал строить свой храм, эти постройки друг с другом разделяет почти такое же время, как Колизей и Эйфелеву башню. Больше ста поколений людей сменилось, а Египет все существовал, сохраняя культуру, традиции и язык. Я должен был быть с этими давно ушедшими людьми, чтобы они через меня смогли говорить с моими современниками. Так думал я, объятый романтическими чувствами в свои девятнадцать лет, глядя в окно вагона первого класса поезда из Ниццы в Вену.

Тогда в Ницце мы расстались с Гретой, она осталась на бархатный сезон играть в теннис и купаться в теплом море, я же, родившийся рядом с курортами Богемии, жизнью этого привлекательного места не интересовался, меня манили родные судетские скалы и прекрасные буковые леса.

Мои родные одобрили мой выбор в учебе, так же, наверное, как одобрили бы и любой другой. Мама хотела, чтобы ее сын был доктором и профессором, папа с ней соглашался: они нас давно «поделили», я был мамин сын, а великий Вилли – папин. Вилли стал самым молодым советником в ратуше, говорили, что он будущий бургомистр, но братец с этим не спешил, он открывал кофейню в Карлсбаде и еще две пивных в туристических местах нашего края. Всего у нас было уже девять заведений, и Вилли даже «замахнулся» на отель с рестораном во Францбаде или Мариенбаде.