Джим был «любимчиком» сержанта Такера. Напрочь не пригодный к службе в армии, он постоянно огребал по полной программе. Ко всему прочему, Джиму «повезло» ещё и оказаться единственным цветным на весь взвод. Фраза «чёрная задница» оглашала окрестности по сотне раз на дню, и все при этом сразу понимали, кого именно распекает Такер. Что самое обидное – сержант сам был чёрен как вакса. Так что его нельзя было даже обвинить в дискриминации по расовому признаку. Иногда, правда, Джим подумывал, не нажаловаться ли на сержанта за притеснение коренного населения Америки, но, каждый раз глядя на себя в зеркало, понимал: не прокатит.

Наконец взвод добежал до части. Сержант (который, кстати, всю дистанцию бежал рядом со всеми и при этом даже не особенно вспотел) первым оказался на плацу, обернулся и заорал:

– На месте бегом! Раз-два, раз-два! Стой! Упор лёжа принять, сорок раз отжаться!

На словах «упор лёжа принять» Джим рухнул на плац и так и остался лежать, размазав лицо по песку. Он понимал, что скорее даст себя убить каким угодно способом, но не сможет принять этот самый упор лёжа со всеми вытекающими.

Через пять секунд, как и следовало ожидать, над ним раздался рёв сержанта:

– Хендрикс! Какого дьявола ты тут разлёгся, как на девке после спаривания? По команде «упор лёжа» тело действительно принимает горизонтальное положение, но о землю опираются только ладони и носки ботинок. Если ты считаешь, что армия – это что-то типа пикника, то я приложу все усилия, чтобы тебя в этом мнении разуверить.

Джим поднял голову и вдруг, неожиданно как для себя, так и для окружающих, отчётливо произнёс:

– Да пошёл, ты, сержант, к такой-то матери!..

***

После двенадцатичасовой отсидки в карцере Джим предстал перед офицерской комиссией. Сам Такер никогда бы не нажаловался на него офицерам – у него были собственные методы воздействия на солдат. Но как раз в момент, когда рядовой Хендрикс разъяснял сержанту Такеру, куда именно тот должен пойти вместо оценивания качества отжиманий, мимо плаца проходил какой-то лейтенантишка из штаба. И тут же заявил, что с солдатами, непочтительными к старшим по званию, разбираться необходимо по всей строгости. Впрочем, отсидев в карцере, Джим решил, что это ему как раз на руку.

Председательствовал в дисциплинарной комиссии седой полковник, лицо которого наискось пересекал отчётливый шрам, оставшийся ещё со времён Второй мировой. Он ещё раз перелистал бумаги и поднял глаза на проштрафившегося.

– Ну что, рядовой Хендрикс… Ваше дело даёт нам весьма нерадостную картину. Здесь говорится, что вы ленивый, безалаберный солдат. К приказам относитесь наплевательски. Успехов в физической и строевой подготовке от вас не видно. А вчера вечером вы имели наглость проявить непочтительность крайней степени к старшему по званию. Как вы можете это объяснить?

Джим разглядывал носки своих ботинок. Хорошая обувь, удобная. Ещё бы не пекло так. Всего девять утра, а уже жара. И это после недели проливных дождей!..

– Ну, рядовой, что же вы молчите? Мы хотели бы услышать от вас, чем вы можете объяснить своё поведение.

Джим ковырнул землю ботинком, после чего разомкнул наконец губы и тихо произнёс:

– Я люблю сержанта Такера.

– Что-что? – переспросил полковник, приподнимаясь над столом.

– Я люблю сержанта Такера!

На этот раз вся комиссия расслышала фразу совершенно отчётливо…

***

Через два часа Джим шагал по пыльной дороге на юг. Солнце пекло сверху немилосердно, а левый глаз его заплыл так, что не видел совершенно ничего – прощальный подарок сержанта. Но все эти неприятности не могли испортить ему настроение. Его воинская служба была позади, а в кармане лежало заключение комиссии, которое навсегда закрывало для него путь обратно в казарму. Что, собственно, ему было и надо. Джим чуть не вприпрыжку шёл по просёлку, напевая себе под нос: «Эй, Джо, куда ты идёшь с этой пушкой в руке!..»

Его ждала дельта Миссисипи.

Пол открыл глаза, потянулся, почесал живот. Огляделся. Взгляд его упёрся в противомоскитную сетку, нависавшую над кроватью. Снаружи доносилось бодрое пение птиц и стрекотание насекомых.

Пол выполз из-под сетки, сунул ноги в шлёпанцы. Отхлебнул воды из графина. Лениво встал и вышел из бунгало. Пейзаж перед ним открывался просто идиллический. За аккуратным садиком, засаженный папайями и бананами, открывался вид на величественную гору, вздымавшуюся в северной стороне. От дверей дорожка вела вниз к маленькому пруду почти идеальной круглой формы. Перед прудом, лицом к воде, сидел в позе лотоса Джордж и медитировал.