— Ты меня ревнуешь к Злате? Признайся.

Я отдаю себе отчет в том, что нападаю. Смотрю на карман на ее куртке. Делаю шаг вперед. Марина отступает.

— Ты тут совсем ни при чем, Миронов.

— Уверена?

— На сто процентов. С чего ты вообще спрашиваешь? — ее голос меняет тональность.

Потому что надеюсь. Потому что люблю.

Эти слова застывают на языке и рассыпаются на буквы. Из которых я быстро формулирую грубое:

— Потому что я с трудом не думаю о тебе, когда трахаю жену.

Смотрю себе под ноги. Пульс частит.

Делаю еще один шаг в ее сторону. Мир не черно-белый, как без нее. Он черно-красный. Но черного больше, конечно.

Марина вздрагивает и толкает меня в грудь.

— Ты притворяешься! Господи, притворяешься приличным человеком! Бизнесменом! А сам все тот же грязный, грубый колхозник! Который говорит мерзости! Который... да с тобой нельзя нормально разговаривать!

Я смотрю в пол*. У Марины ботинки белые.

Надо остановиться. Если она будет настраивать Мирославу против меня, я ничего сделать не смогу. Мирок на сто процентов мамина девочка. Хочешь-не хочешь, а признать приходится.

Мне нельзя.

— Я запрещаю себе думать о тебе, — говорю вслух. — Так начинается каждый мой секс с женой. Уже много лет. И от того, видимся мы с тобой или нет, суть не меняется.

Всё еще люблю.

Марина делает вдох. Громкий. Такой чувственный, что волоски дыбом по телу. В паху простреливает, в груди долбит.

Хочу.

Я смотрю в пол*.

Хочу ее.

Губы совсем сухие.

— А я запрещаю себе думать о тебе, когда меня трахают, — выплевывает Марина воинственно. Выжигая дотла то, что еще живо было.

Когда. Ее. Трахают.

Меня ослепляет. Мне снова больно.

— Блть! — выдаю сквозь зубы.

Картинка перед глазами красная. Ботинки ее белые теперь кровавого цвета. Я моргаю. Руки напрягаются. Больно. Больно, блть. Но и это проглатываю. Марина всегда знала, как сделать мне херово. И момента не упускала. Ни единого.

Но ей, конечно, этого мало. Она продолжает:

— Это ты виноват, — тараторит мне в лицо. — Ты виноват во всем! Что я с другим каждый день сплю. Что замуж за него собираюсь. Ты!

Она отступает, пока не натыкается спиной на машину. Я упираюсь руками в капот, пресекая дальнейшие попытки к бегству. Поднимаю глаза и смотрю на ее подбородок.

— А ты что сделала в своей жизни, чтобы быть со мной?

Мои слова ее словно оглушают. Марина открывает рот, потом закрывает. Еще раз делает так же. В ней столько вибрирующего негодования, что она не может сформулировать его в слова. Тогда это делаю я:

— Ничего ты не сделала.

— А что я могла? Ты не смотришь на меня! Никогда! Твой взгляд поймать невозможно! Ты когда рядом стоишь, в метре, то сам по себе при этом. Даже сейчас! Во время этого разговора. Ты заявляешь, что хочешь меня. Но не смотришь!

— На тебя посмотреть?

Она кивает.

— Уверена?

Не дожидаясь ответа, я поднимаю голову. Наши глаза встречаются, и я отпускаю себя. Впервые рядом с ней.

Марина дышит и дрожит. Глаза — огромные бездонные озера. А я с ума схожу. Ждал. Все это время. Будто не было трех лет. Командировка закончилась.

Мы смотрим друг на друга. Из ее рта идет густой пар, Марина часто, рвано дышит. Я кладу руки на ее талию. Сжимаю. Она дрожит. Тогда я крепче.

Хочу ее. Сейчас.

Глава 30

Не просто тело ее хочу. А всю ее. С томными вздохами, с глазами вот такими испуганными, растерянными, словно пьяными. С манящими губами, так заманчиво сейчас приоткрытыми. Со всеми ее желаниями, мечтами и страхами.

Моя же. Всегда моей была. С первого раза. Я касаюсь пальцем ее щеки. Беременной от меня ходила. Ребенка мне родила. Дура, правда. Скрывала, боялась. Но моя же при этом была каждую минуту.

Обнимаю Марину за талию крепко. И в глаза смотрю. Наконец-то так долго, как мне хочется.

С первого до последнего сантиметра. Вся. Какая есть. Моя.

От ревности суставы выкручивает. Трахает ее там, блть, кто-то. Старается. Сука. Это похрен всё, лишь бы скорее закончилось.

Одна потребность — перечеркнуть ее жизнь настоящую. Смять и выбросить как глупость полную. Ну поиграла во взрослую, чужую, самостоятельную, и хватит уже. Домой пора. Видит же она, как действует. Было бы фигней, за три года бы выветрилось давно.

— Я всё помню, — говорю ей.

Шарю по лицу глазами. Ее щеки горят, глазища сверкают.