В конце февраля ковенский университет официально утвердил С. Дубнова профессором еврейской истории; это известие усилило нетерпение писателя. Спустя несколько недель пришло долгожданное разрешение на отъезд. Теперь эмигранта тревожила только забота о неприкосновенности архива, но и тут обстоятельства сложились благоприятно. Осмотр багажа происходил на дому; командированный властями чиновник, студент историко-филологического факультета, проникся уважением к хозяину квартиры, увидя десять толстейших папок - оригинал "Истории". Под этими пачками лежал пласт старинных документов, а на самое дно чемодана запрятаны были крамольные дневники. Заинтересовавшись монументальным трудом и его автором, молодой цензор завел беседу на исторические темы, а потом, подозвав таможенного чиновника, распорядился наложить печати на чемодан с рукописями. Писатель облегченно вздохнул.

(202) Оставалось проститься с немногими близкими и с городом, в котором было так много пережито. Трогательно было последнее свидание со слушателями. В течение всей зимы 1922 г. С. Дубнов читал лекции у себя на дому; с разных концов города сходились к нему ученики, с трудом пробираясь через снежные сугробы, скользя по обледенелым ухабам. Кабинет, недавно превращенный в кухню, становился в эти часы аудиторией, в которой читался курс новейшей истории. Прощальная лекция была посвящена перспективам новых центров еврейства, возникших в Польше и прибалтийских государствах.

Предотъездные заметки в дневнике большей частью торопливы и лаконичны; их автор уже чувствует себя в пути. Последняя запись, сделанная 22 апреля, гласит: "Ясный день, кабинет залит солнцем, а былой мягкой грусти разлуки нет в душе . . . Вчера ... видел памятные места: бывшее помещение "Восхода" на площади Большого Театра, ветхий дом у Троицкой церкви - приют 1884 года... Но я проехал мимо, удрученный заботами узника, и нежная грусть разлуки потускнела от их леденящего дыхания... И все же, если это - моя последняя запись в Петербурге, я хотел бы сердечно проститься с этим "городом холода, мглы и тоски", куда я прибыл почти 42 года назад. Тогда было "много дум в голове, много в сердце огня", теперь и того, и другого тоже много, но иного свойства: думы зари сменились думами заката, огонь юности - догорающим огнем старости с отблеском холодной вечности. Закат часто бывает красивей утренней зари. Суждено ли мне иметь такой закат после бурного дня? Оправлюсь ли после ударов последних лет настолько, чтобы на закате довести до конца труд, начатый на заре"?

На следующий день, 23-го апреля 1922, Семен и Ида Дубновы покинули Россию.

(205)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ВСТРЕЧА С ЗАПАДОМ

Расхлябанный, тряский поезд шел, тяжко громыхая, на запад. Вагон был грязный, с обтрепанными мягкими сиденьями, но чета пассажиров - пожилые люди с измученными лицами - этого не замечали: они не отрывались от окна, мимо которого проносились топкие луга, чуть опушенные первой весенней травкой. Монотонный стук колес упорно твердил о том, что эту убогую русскую равнину под низким серым небом видят они в последний раз ...

Грусть разлуки смешивалась с радостью освобождения. Поезд уносил эмигрантов из страны, которую по пушкинскому слову вздернула на дыбы железная узда истории. Это зрелище их пугало; они решительно отказывались шагать в ногу с крутой молодой эпохой, разметавшей уют кабинетов, разрушившей те единственные формы быта, в которых был для них возможен труд и отдых. Теперь, меняя страну, они меняли эпоху, возвращались из 20-го столетия в 19-ое.

Уже первая встреча с Западом принесла веяние прежней жизни. В Риге, превратившейся в столицу маленькой Латвии, Дубновых встретила на вокзале делегация от еврейской общины с цветами и приветствиями, и они сразу погрузились в гущу шумного провинциального гостеприимства. Не было конца беседам за ярко освещенным чайным столом, возле кипящего самовара. А когда на школьном празднике дети начали на перебой декламировать Фруга и Бялика, гость в неуклюжей толстовке из грубого сукна украдкой смахнул слезу: у него было ощущение человека, вернувшегося в родной дом после долгой, мучительной разлуки.

(206) Из Риги Дубновы уехали в Ковно. Небольшой город западной окраины с плохо мощеными улицами и неказистыми провинциальными домами еще не успел освоиться с ролью столицы. Приезжих, мечтавших о европейском комфорте, неприятно поразила жилищная теснота, некультурность, отсутствие элементарных удобств. Не слишком привлекательной показалась и политическая атмосфера маленькой страны, в которой опьянение неожиданно свалившейся на голову государственностью порождало необузданный шовинизм. Многие профессора нового университета не скрывали своего недовольства по поводу учреждения кафедры еврейской истории. С. Дубнов стоял перед трудной дилеммой: он считал себя обязанным чем-нибудь отблагодарить страну, которая дала ему новое гражданство; с другой стороны - условия жизни в литовской столице казались мало подходящими для осуществления широких научно-литературных планов. Письма той эпохи отражают мучившие писателя сомнения. "Думал было - пишет он в середине мая 1922 г. собрату по исторической работе И. М. Чериковеру - поселиться в Берлине ради издания моих книг - главнейшей цели моего "исхода", но пока меня задерживает в Ковне еврейская кафедра на литовском университете".

В конце мая Дубновы уехали в небольшой курорт Брезен под Данцигом и поселились с семьей дочери в уютной приморской вилле. Писатель по-детски радовался тишине, общению с природой, прогулкам с внуками - девятилетним Алей и семилетним Витей, по которым он очень тосковал в своем петербургском одиночестве. Медленно текли солнечные дачные дни. В открытые окна веранды вливался шум балтийского прибоя; звездочкой мерцал по вечерам далекий маяк; ласково ударял в лицо влажный соленый ветер, смывая с души муть и горечь. На круглом столике возле дивана громоздились новые книги и журналы, приходившие со всех концов. Писатель, давно не видевший выходивших заграницей книг, читал запоем; особенно увлек его исторический роман Опатошу "В лесах Польши". "Так близко мне глубокое ощущение истории, которым проникнута вся Ваша книга, пишет он автору, находящемуся в Америке: - дышащие силой фигуры евреев из украинских селений, узы, связующие десятки поколений, атмосфера давно интересовавшего меня быта коцких (207) хасидов, польско-еврейская романтика той эпохи - всё здесь так полно жизни и так непохоже на нашу действительность" .

Это письмо послужило началом дружеской переписки между писателями, сразу почувствовавшими тяготение друг к другу. Неоднократно в последующих письмах С. Дубнов подчеркивает с удовлетворением здоровую реалистическую манеру Опатошу, противополагая ее тем явлениям в еврейской литературе, которые он раз навсегда раздраженно окрестил "декадентством".

Лето, проведенное в общении с природой, близкими людьми и книгами, могло бы стать для писателя настоящим праздником, если б его не угнетала неопределенность планов. Издатели беспрерывно осаждали его предложениями печатания "Истории", целиком или по частям, на русском, немецком и обоих еврейских языках. С. Дубнов проводил долгие часы за письменным столом, погруженный в переписку - дружескую и деловую. Большой радостью было возобновление оборванной историческим катаклизмом связи с друзьями, идейными соратниками, коллегами по научной работе. 15 мая он пишет М. Л. Вишницеру, многолетнему сотруднику по "Историко-этнографическому Обществу" и "Еврейской Старине": "я разыскиваю затерявшихся друзей и радуюсь, когда узнаю, что они живы, работают и ткут прерванную нить".