— Что ж, Антон, — сказал Федор Михайлович, — придется бесстыжим идти.

Они вышли в кухню. Бой скользнул следом и немедленно улегся под столом. Он сразу понял, что в этом доме главный командир и хозяин — крикливая старуха, и старался не попадаться ей под ноги.

Почему-то дома такой вкусной вареной картошки с крупной солью и черным хлебом никогда не бывает. Хлеб был вязкий, с закалом, но тоже необыкновенно вкусный. А густое и еще теплое парное молоко можно пить без конца. Антон пил, пока не осовел, а в животе не начало бултыхаться.

— А сатанюку своего голодом морите? — свирепо спросила тетка Катря.

— Надо бы ему суп сварить, да поздно и негде, завтра уж.

— Сами наелись, а скотина безответная подыхай… Хоть молока бы плеснули, не все самим сжирать.

— Бой! — окликнул Федор Михайлович.

С грохотом, едва не свалив его, Бой выбрался из-под стола.

— Молока хочешь?

Бой завилял хвостом и облизнулся.

— Ишь, стервец, понимает! — восхитился дед Харлампий.

Катря налила в миску молока. Бой жадно припал к миске, а тетка начала ядовито бурчать о том, до какого баловства люди дошли — собаку молоком поят, и сколько это нужно молока, чтобы такую лошадь напоить, и нет ни стыда у них, ни совести, потому что другие люди, бывает, и вовсе молока не видят… Но когда Бой, вылизав миску, оглянулся на нее и завилял хвостом, она подлила ему сама.

В оранжевом свете керосиновой трехлинейки все плыло перед глазами Антона. Он встряхивал головой и с трудом открывал глаза.

— Ты что, малый, глаза таращишь? — сказал дед Харлампий. — Вали-ка на боковую, ты, видать, вовсе готов.

Они легли на пахучую, шуршащую постель, а тетка в кухне, повысив голос — чтобы слышали! — бурчала о шалопутах и бездельниках, которые неизвестно зачем таскают мальцов за собой. А если уж им так кортит, шлялись бы сами, чтобы их нелегкая забрала…

Только теперь Антон почувствовал, как у него гудят ноги и что их куда легче сгибать, чем вытягивать, веки нельзя раздвинуть даже пальцами, и хотел удивиться, откуда Федор Михайлович знал заранее, что так будет, но не успел.

Все происшествия долгого дня, все радости и обиды спутались в клубок, в котором не было ни начал, ни концов, — Антон провалился в сон.

Сон оборвали грохот и ругань. Тетка Катря гремела горшками, проклинала их, мужа-лодыря, лоботрясов-постояльцев, которые вылеживаются, как баре, когда на дворе давно божий день. Несколько минут они лежали, прислушиваясь и улыбаясь.

— Вот дает! — восхищенно сказал Антон. — Мировая бабка, с такой не соскучишься! Вроде динамика на вокзале…

Тетка Катря уже не казалась ему грозной, и руготня ее нисколько не задевала.

— А и в самом деле хватит валяться, — сказал Федор Михайлович. — Позавтракаем да пойдем посмотрим, какой он здесь, Сокол. Марш-марш к колодцу!

Солнце взошло, но еще не показалось из-за деревьев. Листья на кустах стали матовыми, как запотевший стакан с холодным молоком. Ветки вздрагивали и брызгали росой. Там перепархивали и наперебой свиристели неизвестные Антону пичуги, радовались утру или, может быть, спозаранку ругались, не поделив чего-то в своей коммунальной квартире.

Даже на животе кожа у Антона стала гусиной, он потянулся было за рубашкой, но, перехватив взгляд Федора Михайловича, сложил ее вместе с брюками, спрятал в рюкзак. Что, в самом деле, девчонка он, что ли? Закаляться так закаляться…

Перейдя шоссе, они вступили в смешанный лес. Бой бежал впереди. Он совершенно преобразился. Здесь не было ни поводка, ни ошейника, не было рычащих, воняющих машин и троллейбусов. Его окружали просторы, глубины и тайники, полные шорохов, потрескиваний и еще каких-то неведомых звуков. И запахи. Еле различимые струйки, потоки, водопады, лавины запахов. Незнакомых, непонятных и манящих. Он вынюхивал, перехватывал, упивался ими. То, остановившись и вытянув голову, он шевелил своими шагреневыми ноздрями и ловил доносимое еле ощутимым движением воздуха, то, почти уткнувшись носом в землю, распластывался в беге по только для него ощутимому следу. Под массивными лапами его не треснула ни одна веточка, не зашуршала хвоя. Внезапно он исчезал и, неслышный, как тень, появлялся вдруг снова.

— Великий охотник в нем пропадает, — улыбнулся Федор Михайлович.

Тропа привела к малоезженой дороге. На пригорке ее преграждал шлагбаум.

— Зачем? — удивился Антон.

— По идее, наверное, для того чтобы не ездили всякие разные личности и не безобразничали в лесу. Но, как многие другие, эта идея осуществлена наполовину. Видишь, клямка не заперта замком, а заткнута колышком. Рассчитано на такую дисциплинированность и совестливость, какие не часто встречаются. Впрочем, может, замок и вешали, а его сперли…

Лес сменила полоса лощины, за ней открылось розовое поле. Над ним стлалось негромкое монотонное гудение, будто где-то далеко-далеко шел самолет. Антон посмотрел вверх. Безоблачное небо зияло бездонной голубой пустотой.

— Что это, дядя Федя?

— Будущая гречневая каша и мед. Бродить там не советую — пчелы.

На краю поля снова рос кустарник, из него ветлы поднимали свои растрепанные макушки, еще дальше вставала громада каменного обрыва. На обрыве, озаренные солнцем, пламенели медно-красные стволы сосен.