– А я – географ. Обладаю силой Ключа Перехода. Нахожу путь напрямик. Создаю лоции. Знаю, где нахожусь, даже если кисель перемещается. Умею читать местность. Есть вероятность, хотя это и не подтверждено, что я локально стабилизирую географию. Как если бы кисель ко мне не приставал.

Он поднялся, подошел к кухонному шкафчику, выдвинул ящик.

– Ну ладно, однако как это возможно, что река один раз протекает через город, а другой – нет. Ведь если один раз уничтожить плод в салатнице – второй раз ему взяться неоткуда.

– Тетя, не знаю. Кисель – это просто упрощенная аналогия. Так оно приблизительно действует. Ну, а сейчас… – пробормотал он, копаясь в плотно втиснутых в ящичек мешочках, коробочках и сверточках из шоколадной фольги.

– Такого я тоже не люблю.

– Э-э… чего, собственно? – Он выпрямился, улыбаясь, держа в руке бумажный кулек.

– Когда роешься в кухонных шкафчиках.

– Ну что ты, тетя. Я бы киселя съел. С фруктами.

Как помнилось, кисель был первоклассный. Малиновый.

Каетан любил вспоминать. Его экспедиции тянулись неделями. Случалось, что большую часть времени он не встречал людей. Потому разговаривал с лошадьми и восстанавливал в памяти беседы с близкими людьми. Порой болтал сам с собой. Но эта привычка всегда, когда он возвращался, исчезала. Будто в мозгу переключалось какое-то реле, приспосабливая работу разума – а в результате и язык с поведением – к новым условиям. Эти подсознательные направляющие разума прорезывались и раньше. Он уяснил их себе еще подростком. С отцом разговаривал совсем другим языком, чем с теткой, с которой не позволял себе никакой вульгарности. Но когда шел на тренировку, входил в раздевалку и встречал приятелей, моментально принимался ругаться как сапожник. Едва лишь заканчивал упражнения и покидал тренировочный зал, снова переключался на образ «культурный подросток».

Кстати сказать, это ведь забавное определение: «ругаться как сапожник». В селе у них был сапожник, одноногий лысый Ян Валюшевич, и от него Каетан ни разу не услышал ни единого непристойного слова. Даже когда йегеры сожгли скотный двор – не проклинал их. Даже когда позже они убили единственного сына сапожника. Он просто повесился у себя в доме, где всегда стоял тяжелый запах, смесь пота, кожи и клея. Вежливый и тихий, как и при жизни.

Нынче, перейдя границу реки, Каетан возвращался в мир сапожника Яна Валюшевича. И других, кого он прекрасно помнил, несмотря на то что они были давным-давно мертвы.

Заклинания порхали в воздухе, как многоцветные осенние листья, поднятые внезапным порывом ветра. Проблема для дворников, радость для дошколят и вдохновение для сентиментальных поэтов. К счастью, на улицах сейчас не было ни одного ребенка или дворника, не говоря уже о поэтах. Времена не способствовали лирическим стихам.

Зато несладко пришлось голубю, которого гром взрыва испугал и оглушил настолько, что птица утратила свои обычные, хотя и редко приписываемые этому виду летные умения. Голубь взлетел с улицы, вознесся вверх, но не сумел разминуться с одним из заклинаний. Когда коснулся крылом желтого квадратика бумаги, раздался громкий скрип, словно кусок жести прошелся по бетонной стене. Заклинание вспыхнуло, а птица превратилась в чудовище. Крылья его внезапно удлинились, головка раздвоилась, потом учетверилась, а коготки блеснули, превратились в алмазные когти. Бывший голубь ударил новыми крыльями, а потом внезапно нырнул, несясь прямо к Роберту. Уже даже выбрал цель атаки. Левый глаз человека.

Глаз этот Роберт считал предельно полезным, и когда вдруг понял, что может бесповоротно его лишиться из-за глупого заколдованного голубя, ему сделалось крайне печально. Голубей он не любил: те пачкали балконы и, как крысы, разносили насылаемые балрогами болезни. Но раньше он воспринимал их лишь как обременительных, но мало интересных вредителей. Теперь же ситуация обострилась. Те, кто покушался на его жизнь, идеально выбрали место нападения.

Трасса через Кавенчин шла через центр городка, между шеренгами четырехэтажных жилых домов, где на первых этажах были магазинчики и ремесленные мастерские. Улица не была широкой, по одной полосе движения в каждом направлении, по обеим ее сторонам – узкие тротуары.

Взрыв, который разорвал военный фургон, выбил и стекла во всех окрестных окнах, засыпав сапожные и портняжные мастерские слоем стеклянного крошева, известки и щепок. Фонарные столбы покосились к стенам домов так, что издали походили на руки некоего гигантского Шивы. Грузовик встал поперек улицы, чуть наискосок, идеально заблокировав при этом возможность проезда для арьергардного мотоциклиста. Потому солдаты остановили свою машину и теперь лупили из тромбонов [5] по носящимся в воздухе заклинаниям. Каждая из липких карточек, попади она на дом, улицу или – что хуже – на человека, собаку или обычную муху, могла активироваться и превратить атакованный объект во что-то опасное. В лучшем случае – в неопасное, но требующее потом немалого усилия военных чародеев, чтобы вернуть этому чему-то изначальный облик и функцию. Мотоцикл, что двигался перед грузовиком, тоже взлетел на воздух. К счастью, с обоими солдатами ничего не случилось. Теперь они укрывались за останками своей машины. Один вызывал помощь по рации, второй обстреливал карточки с заклинаниями.

Хуже всего выглядел водитель фургона. Он вывалился из кабины, залитый кровью, с обвисшей рукой и, похоже, оглушенный. Когда спрыгнул на асфальт, выругался, левая нога под ним подломилась, он припал на колено. Это, кажется, привело его в чувство: увидев, как один из мотоциклистов пробирается к нему на помощь, отрицающе махнул здоровой рукой. Движение ее сопровождалось – будто риска тушью на комиксовой картинке – полосой из капелек крови. Постанывая от боли, он потянулся к висящему на груди плоскому футляру, вынул оттуда круглый металлический амулет. Пробормотал формулу заклинаний, вбросил кружок в кабину и так быстро, как только позволяла распоротая нога, захромал от фургона прочь.