– Почему же? Как раз я, – сказал я, мне было безразлично, что это не так, препятствия меня не волновали. А вдруг Таня всё же захочет быть со мной, вот поймёт, что я её люблю, что я всё сделаю для неё, и захочет, зачем мне мамино мнение, что Танин ребёнок не мой? Даже, если мне на мамино мнение плевать?..

Мама побледнела, стягивая насмешку с лица.

– Но ты ведь… Погоди, Во… Вовик, ты… ты ведь не думаешь жениться?

Мама растерянно смотрела на меня. Но не получив нужного ей ответа закипела:

– Ни я, ни отец согласия не дадим, учти! Ты несовершеннолетний, без нашего согласия вас не распишут.

– Распишут, ведь будет ребёнок, – с удовольствием возразил я, направляясь по комнатам к своей.

А мама после секундной паузы разразилась грандиозной истерической речью, бросаясь за мной, но я успел нырнуть к себе и закрыть дверь, после чего включил «Led Zeppelin» на всю катушку, и только по содроганию двери можно было понять, что мама яростно стучит в неё.

Но я на дверь не смотрел, я сел в своё кресло спиной к двери и думал, почему я раньше, как только Таня сказала, что она беременна, почему я не сказал всем, что ребёнок мой? Почему сегодня, когда её вызвали в учительскую, я не пошёл с ней? Ведь догадался же, зачем вызывают? Струсил? Растерялся? Просто вовремя не подумал? Придумал только, когда Кира сообщила свою «потрясающую» новость… Только в ответ на Кирино радостное сообщение и сообразил…

И как жаль, что я просто так, напрасно злю маму сейчас, без причин, из глупого мальчишеского озорства. Какое счастье было бы, если бы сейчас она сердилась по делу. И вечером они распекали бы меня на пару с отцом тоже по делу. А так я чувствовал себя только ещё более несчастным. Одиноким и незрелым, вовсе не достойным настоящей любви и настоящих испытаний. Нет, теперь я понимаю, что Таня отказалась от меня как раз, потому что она меня любит, чтобы я не слушал вот этих родительских воплей, чтобы я был свободен. Таня-Таня… зачем ты решила избавить меня от хлопот и страданий? Разве ты любишь того, кто… этого Марата? Ты любишь меня… надо найти её, найти и сказать, что и я её люблю и не оставлю, и не отдам никакому Марату…

Верно догадался Володя, меня вызвали не просто в учительскую, но, оказалось, на педсовет, где присутствовал и директор, и даже кто-то незнакомый, какие-нибудь из РОНО… Я вошла в учительскую и остановилась в растерянности. Хотя я давно предполагала, что это произойдёт, что меня заставят уйти из школы, потому что не может в школе учиться беременная. Потому что беременной может быть только замужняя, а замужняя школьница – это уже чересчур. Я надеялась дотянуть до Нового года, закончить полугодие. А в январе-феврале подготовиться и экстерном сдать за второе полугодие. Ну не в вечернюю же мне идти… И вот, всего за две недели до конца полугодия меня вызвали распекать.

– Проходи, Олейник, присаживайся, – сказала мне завуч, злобно сверкая глазами, похожими на смородину, подёрнутую «мучнистой росой», такая зараза нападала на дачные кусты смородины, Кира рассказывала и показывала даже, поэтому сейчас это сравнение и пришло мне в голову.

Татьяна Юрьевна, наша замечательная классная, бросила на неё недовольный взгляд и сказала мягко:

– Иди сюда, Таня, сядь рядом со мной.

Татьяна Юрьевна не напрасно была заслуженным учителем, она и человеком была замечательным, болела душой за каждого из нас, и сейчас я почувствовала, что она приготовилась защищать меня.

– Ну хорошо, Татьяна Юрьевна, я вижу, вы взяли на себя роль некоего защитника, хотя никто тут никого ни в чём обвинять не собирается, – дёргая бледными ноздрями блестящего острого носа, проговорила завуч. Вот она этим клювом и приготовилась меня клевать… Впрочем, оказалось не только меня. – Тогда, может быть, вы нам ответите, что с вашими учениками происходит?

– Я не понимаю, для чего устроено это судилище, товарищи, – сказала Татьяна Юрьевна, оглядывая всех. – Для чего вы позвали девочку? Вы Таню Олейник знаете с какого?.. С третьего класса? Или со второго? Я – с четвёртого. И она из моих лучших учениц, моя гордость. А то, о чем вы намерены теперь тут говорить… Я вам не позволю, вот что!

Она вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Иди-ка, домой, Танюша. Я вечером сама позвоню твоей маме или тебе.

Я поднялась нерешительно. Но Татьяна Юрьевна повторила:

– Иди.

– Татьяна Юрьевна, что за самоуправство?! Неуважение к дирекции, представителям РОНО и райкома комсомола?! Кто позволил вам вольничать и отпускать ученицу?

Я испугалась, что из-за меня мою любимую учительницу накажут или будут распекать, и проговорила снова:

– Татьяна Юрьевна… – я хотела спросить, может, лучше я останусь.

Но она повернулась ко мне, сердясь:

– Ты ещё здесь?! Я сказала тебе, Таня, иди! Сейчас же иди домой!

И пока я дошла до двери, успела услышать от неё, поднявшейся со своего стула:

– Вольничать мне позволило звание заслуженного учительства, это, во-первых. Во-вторых: то, что я сама женщина и мать, а в-третьих: мучить девочку я не позволю. Не те, знаете ли, времена!

Вслед за её словами зашумели, перебивая друг друга, крича о вседозволенности и «сексуальной революции», но я уже не слышала, спеша по пустым и гулким коридорам школы за своей сумкой, чтобы поскорее уйти домой. Похоже, школу я закончила…