Тогда духовник понял, что этот старец страдает от духа хульного и, как неграмотный, по невежеству своему и по внушению врага думает, что сказать духовнику про помыслы хульные есть страшный грех. Духовник, немедленно призвавши его к себе, спросил:

– Да ты, отец Григорий, страдаешь от нападения злого духа хульного и боишься о том сказать?

– Так, батюшка, так, – отвечал он, – не могу сказать, ужасно боюсь, как только подумаю, чтобы открыть тебе мою беду, так весь приду в ужас и трепет, потому что помысл говорит мне: «Как только скажешь о сем, тотчас провалишься сквозь землю в ад». – Эти слова он едва выговорил, весь дрожа от страха и повторяя: «Не могу, не могу».

– Ну, если ты не можешь рассказать мне своих мыслей, – сказал ему духовник, – так я тебе расскажу твои мысли, которые враг приносит тебе на Бога.

На это он сказал замирающим голосом:

– Ах, Боже мой, как это можно?

– Так слушай же, – сказал духовник. – Враг приносит тебе мысли хульные, бранные, всякие сквернословия на Бога и на Божию Матерь, на святых угодников, на Святые Таины и на святые иконы.

При этих словах отец Григорий со страхом подтверждал:

– Да-да, вот-вот, так-так. Ах, Боже мой! Как ты это, батюшка, не боишься говорить? Это ужас!

– Да я слова эти говорю не свои, а вражеские, – сказал ему духовник, – то, что нам внушают бесы, ибо они попущением Божиим, как я сказал, стараются возмущать нас, особенно незнающих, всякими скверными бранными мыслями на Бога и на все святое, хулы мерзкие, самые тяжелые, несносные и частые. Сами они, проклятые, хулят, а потом станут уверять человека, что это он сам хулит Бога, а беса тут и близко не было. Тогда незнающий человек приходит в великое смущение и даже отчаяние.

– Так, батюшка, так, – сказал старец Григорий, – и мне тоже мысли говорили, что будто бы я сам бранил Бога и что за это я погибну, не спасусь. Такие мысли убивали меня, и я много отчаивался, думая, что если я только открою эти мысли, то сейчас же погибну, и я скорбел и не знал, что мне надо было делать.

– Так всегда случается с незнающими и особенно с теми, которые не открывают своему отцу духовнику мыслей, – сказал ему духовник. – В таком тяжком искушении первое средство есть исповедь и откровенность знающим людям и посильная молитва, а главное – то, что советуют святые отцы: чтобы хульные помыслы пренебрегать, вовсе презирать, за ничто считать, не приписывать их себе и не смущаться от них и совсем не обращать на них ни малейшего внимания, ибо Бог знает, что мы не желаем Его хулить, а паче прославлять и что эти мысли – бесовские, а не наши, и мы за них отвечать не будем, потому что мы их не желаем и не принимаем, но они навязываются нам насильно. Если враг заметит кого, что он стал смущаться от богохульных помыслов, на того он более будет нападать, а кто не смущается, того враг оставляет.

Такой совет дал духовник старцу Григорию, который с того времени и успокоился.

По прошествии месяца духовник увидел старца Григория и спросил его:

– Что, как теперь, помыслы богохульные смущают ли еще тебя?

Тот отвечал:

– Слава Богу! Молитвами твоими с того времени эти помыслы оставили меня, и я теперь спокоен.

Остальное время жизни он прожил покойно и с миром скончался.

Публикуется по: БРПМА (Библиотека Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне). Док. L033119.

В июльскую ночь 1890 года в саду при Георгиевской келлии [11] постной сошлись два схимонаха – Венедикт и Леон. Поздоровавшись по-иночески, сели на траву под маслиной, чтобы подышать чистым ароматическим воздухом Святого Афона. Луна тихо плыла по небу и, бросая свет свой на сад, делала его дивно-очаровательным. У обоих собеседников на душе было спокойно; разговаривали они о милости Божией к грешному люду <…>.

– Да, вот, святой отец Венедикт, я тебе нечто расскажу о себе, – говорит Леон. – Лет двенадцать тому назад я был мирянином и жил в Нижнем Новгороде, и вот ко мне из села родины моей приехала мать погостить. И что же? Как-то она [прослышала], что в городе есть старая дева – прозорливая по имени Муза. По врожденному женскому полу любопытству отыскала [она] эту Музу, принесла ей яблок и спрашивала ее о различных счастьях и будущих судьбах, конечно, своего рода.

Пришедши от нее, говорит мне, что была у Музы, у которой было народа очень много, [и Муза эта] вопрошающим давала ответы, иных ругала за порочную жизнь, а других вовсе [про]гоняла и не принимала никаких подаяний. «Я ее [, – рассказывала мать, – ] спрашиваю о Маше (девица, сестра моя, теперь умершая первыми родами), что выдам ли ее замуж, она кратко ответила, [что] скоро выйдет “за мальчишка”».

Я матери на это сказал вроде того, что она бесноватая: в молодости влюбилась в одного, а он ее и не взял замуж, она же затосковала, осталась девой и от тоски сделалась бесноватой. Это было мое тогдашнее воззрение. На самом деле я лично Музы не видал и истинную биографию жизни ее не знал.

После того вскоре, разочаровавшись во всей языческой жизни, которую я проводил в мире, по наружности считаясь христианином, по милости Божией и Царицы Небесной [я] вздумал оставить мир и служить Богу, почему поехал на родину, дабы проститься с родными. По приезде [моем] вдруг явился жених, молодой человек, и сестру отдали замуж, а я объяснил родителям, что хочу отправиться на Афон – спасаться. В это время мать моя и говорит: «А помнишь ли, я ходила к Музе-то? Ведь она верно сказала о Маше, что скоро “отдашь замуж за мальчишка”, вот и исполнилось! Да и о тебе она сказала, только я тебе тогда не открыла». – «Ну, а что сказала?» – «Она сказала, что старший сын уйдет в монахи, и вот ты и идешь». Я тогда подивился, а теперь и еще более и еще более удивляюсь и славлю Бога за все Его милости. Вот видишь, я и монах, и живу на пустыне Святого Афона. Как это она усмотрела, эта Муза, за несколько лет вперед и [через] такую даль расстояний? – Да, твой рассказ дивный и поучительный, [– отвечал отец Венедикт, – ] но, чтобы не остаться в долгу, и я, вспоминая молодые годы, нечто скажу на пользу твоей души. Молитвами вашими дай Бог памяти рассказать все толково.