– Да, - ответил я, - мне кажется, это именно то, что мне остается делать.

– И я так думаю, - проворчал он, - идемте.

И он показал мне дорогу из комнаты.

– Ну, как теперь - все в порядке?

– Что в порядке?
– спросил он.

– Да мир, - ответил я.
– Несколько моих друзей собирались, как раз перед тем, как я заснул, переделать его. Все ли теперь равны, и уничтожены ли преступления, печаль и все остальное в этом роде?

– О да, - ответил мой проводник, - теперь вы все найдете в полном порядке. Мы здорово-таки потрудились, пока вы спали. Смею сказать, мы превратили землю в совершенство. Теперь никому не позволяют делать глупости и допускать несправедливость. А что касается до равенства, то и лягушкам за нами не угнаться.

(А говорит он совсем вульгарным языком, подумал я, но мне не хотелось ему возражать).

Мы пошли по городу. Город был чистый и тихий. Улицы, помеченные номерами, выбегали под прямыми углами одна к другой, и были похожи одна на другую. Лошадей и экипажей не было видно; транспортом служили электрические вагоны. Все люди, которых мы встречали, хранили на лице спокойное, важное выражение и до того были похожи друг на друга, что казались членами одной семьи. Все были одеты, как и мой спутник, в пару серых брюк и серую тунику, туго застегнутую на шее и стянутую у талии поясом. Все были гладко выбриты и черноволосы.

Я спросил:

– Все эти люди - близнецы?

– Близнецы? Помилуй Бог!
– ответил мой спутник.
– Что вам внушило эту мысль?

– Ведь все они так похожи, и у всех черные волосы, - ответил я.

– О! Теперь это установленный цвет волос, - объяснил мне мой спутник, - у всех у нас черные волосы. У кого они не черного цвета, тот обязан их выкрасить.

– Зачем?
– спросил я.

– А то как же!
– возразил старый джентльмен несколько раздраженно, - Я думал, вы понимаете, что теперь все равны. Что сталось бы с нашим равенством, если бы какой-нибудь мужчина или женщина вздумали разгуливать в золотистых волосах, а кто-нибудь еще вздумал бы завивать их? Люди должны не только быть равными в наше время, но и казаться ими по мере возможности. Указом - всем мужчинам бриться и всем мужчинам и женщинам носить одинаковой длины черные волосы - мы исправляем до некоторой степени ошибки природы.

Я спросил:

– Почему же черные?

Он сказал, что не знает, но на этом цвете остановило выбор...

– Кто?
– спросил я.

– Большинство, - ответил он, приподняв свою шляпу и опустив глаза, как бы в молитвенном экстазе.

Мы пошли дальше и встретились еще со многими мужчинами. Я сказал:

– Разве в этом городе нет женщин?

– Женщин!
– воскликнул мой спутник.
– Разумеется, есть. Мы прошли мимо сотни по крайней мере.

– Мне кажется, я узнал бы женщину, если бы увидел, - заметил я.
– Но я не могу припомнить ни одной.

– А вот идут две, - сказал он, обращая мое внимание на двух особ, шедших вблизи нас, в обычных серых брюках и туниках.

– Как же вы узнаете, что это женщины?
– спросил я.

– Заметили ли вы металлические номера на воротнике каждого человека?

– Да, я подумал: какая масса у вас полицейских, и недоумевал, куда девались другие люди!

– Ну, так вот: все четные номера - женщины; все нечетные - мужчины.

– Как просто, - заметил я.
– Мне кажется, при некотором навыке вы можете отличать один пол от другого почти моментально.

– О, конечно, - ответил он, - если это нужно.

Некоторое время мы шли в молчании. Затем я спросил:

– Зачем это у всех номера?

– Для различения, - ответил мой спутник.

– Разве у вас нет имен?

– Нет.

– Почему?

– О, в именах так много неравенства. Одни звались Монморанси и на этом основании свысока глядели на Смитов. Смиты не хотели смешиваться с Джонсами и т.д. в этом духе. Порешили упразднить имена и пронумеровать всех.

– Разве Монморанси не противились?

– Да, но Джонсы и Смиты оказались в большинстве.

– А не стали ли Единицы и Двойки глядеть свысока на Троек и Четверок, и т.д.?

– В начале - да. Но с уничтожением богатств номера потеряли свою ценность, если не считать их роли в промышленных предприятиях или акростихах, и теперь номер сто считается ничуть не выше и не ниже номера миллион.

Я еще не умывался после сна, потому что в музее не было этого приспособления, и теперь начинал чувствовать неудобство от жары и грязи.

– Нельзя ли где-нибудь умыться?
– спросил я.

Он ответил мне:

– Нет, нам нельзя мыться самим. Нужно подождать до половины пятого, а затем нас умоют к чаю.

– Умоют?!
– воскликнул я.
– Кто?

– Государство.

Затем он рассказал мне, что они нашли невозможным поддерживать равенство, если каждый моется самовольно. Одни мылись три или четыре раза в день, тогда как другие не касались воды и мыла в течение целого года, следствием чего и явилось два ясно разграниченных класса - чистых и грязных. И старые классовые предрассудки стали оживать. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы положить конец расколу, государство решило само производить умывание, и каждого гражданина отныне умывают дважды в день специально назначенные государством чиновники; частное же умывание запретили.