Шрифт:
Цепкая лапа больно взяла ее за плечо:
– Надо же, любая сучка нынче выеживается, как та королева…
У Ивги потемнело в глазах.
Дни и ночи позора, унижения, бегства. Перед Инквизицией она бессильна, чугайстеры внушают ей ужас – но почему же всякая дрянь…
Дальнейшее она помнила плохо; ночь подмигнула тусклым огоньком брошенной под скамейку бутылки, и удобное горлышко само легло в ладонь, и брызнули, разлетаясь, осколки:
– А ну, идите сюда…
Она хотела добавить слово, давшее бы этим двоим достойное название, – но не смогла. Самое грязное ругательство казалось плоским и пресным, а потому она просто шагнула навстречу парням, намереваясь вспороть обоим животы.
– Да пошла ты, ведьма пучеглазая!
По мере того как они отходили все дальше и дальше, все тише и тише становилась изрыгаемая ими брань. Слово «ведьма» не было обличением – просто еще одно звено в цепочке ругательств; редкие прохожие, наблюдавшие за сценой издалека, засуетились, Ивге померещился отдаленный полицейский свисток. Она посмотрела на разбитую бутылку в своей руке. Удобное горлышко щерилось кривыми зубами осколков; Ивга огляделась в поисках урны. Почему-то в этот момент очень важным казалось не насорить на улице; счастье, что урна оказалась рядом, и железная крышка открылась, и полупустое брюхо удовлетворенно приняло Ивгин дар.
«Как усердно ты барахтаешься в этом дерьме…»
По пальцам скатывалась черными каплями кровь. Все-таки порезалась.
Дверь подъезда была заперта. Ивга долго стояла в подворотне, слушая, как бежит по канавам ленивая дождевая вода.
Куда выходят окна квартиры четыре? На площадь Победного Штурма или во двор, где мокнут под дождем детские качели?..
Ее решимость таяла. Проклятая ночь и проклятые тучи. Проклятый замок на двери подъезда; возможно, за запертой на ночь дверью сидит еще и охранник. Дремлет, смотрит маленький телевизор, греет ноги у электрического камина и поглядывает в сторону квартиры номер четыре…
Из подворотни она перебежала в телефонную будку. Постояла, завороженно глядя на танец капель, сползающих по стеклу. Подняла разом потяжелевшую руку, набрала номер, который даже не надо записывать. Врезался в память.
Никто не брал трубку. Ивга сползла по стене спиной, обняла колени и заставила себя ни о чем не думать.
Ранним утром дверь подъезда открылась изнутри. Старушка с собачкой, неуловимо похожие друг на друга, обе породистые, ухоженные и серьезные, вышли на ритуальную прогулку.
Ивга дождалась, пока старушка аккуратно подденет на совок собачьи экскременты, перенесет через весь двор и торжественно опустит в специально отведенный ящичек. Ивга дождалась, пока обе, совершив по двору несколько неторопливых кругов, поднимутся на крыльцо подъезда; пропустив собачку вперед, пожилая женщина оставила дверь открытой. Начался новый день.
В подъезде пахло дождем. Охранника не было – вместо него в углу стоял, распирая кадку, мясистый фикус. Который, вероятно, видел старушку девочкой и собачку – щенком…
Ивгины кроссовки оставляли на светлых ступенях мокрые следы. Потолки в доме были столь высокими, что в углах над лестницей вольготно чувствовал себя полумрак; Ивга шла, скользя рукой по лакированной ветке перил. Ступенек оказалось неожиданно много – хотя подниматься пришлось всего-то на второй этаж. К высокой, обитой черным бронированной двери…
Замирающий звук входного звонка. Ивга отдернула руку от кнопки, зеленой, как пуговица на ее старом пальто.
Молчание. Тишина; потом на третьем этаже гулко щелкнул замок и тут же возбужденно залаяла собачка.
Ивга отпрянула от двери; медленно сунула руки в карманы, подняла голову.
Старушка стояла в пролете, и на лице ее не было ни страха, ни обычной в таких случаях подозрительности. Просто безмерное любопытство:
– А господина Старжа, кажется, нет… Он уехал позавчера. Вы что-то хотели?
– Нет. – Ивга отвернулась. Старушка, кажется, удивилась еще больше:
– Но вы ведь к Клаву? То есть я хотела сказать, к господину Старжу?..
Наверное, следовало что-то сказать. Минуту Ивга пыталась выдавить из себя хоть слово; потом повернулась и двинулась вниз. Грязная ладонь бессильно скользила по желтому лаку перил.
Клавдий спал, и во сне ему казалось, что он рыба. Круглая, как шар, и совершенно седая; ему нравилось быть рыбой, но когда самолет стал заходить на посадку, сон оборвался неприятным замиранием в груди.
Двоих он пытал напрасно – они попросту ничего не знали. Третья знала, но вырвать из нее это знание было не под силу даже ему; пятая долго молчала, но под конец сдалась и рассказала все…
Хоть вряд ли это было именно «все». Мавин – профессионал… Мавину придется тяжко поработать, но это именно работа, а не лихорадочное тушение пожара. Пожар, надо думать, они временно затоптали.