Первый же лакей, вызванный для допроса, показал, что в Глухов Марью Петровну отвозила кухарка Пелагея, потому что Марья Петровна лошадей не слишком любит, а Пелагея с ними управляется не хуже любого кучера. Я подробно расспросил лакея, как Марья Петровна вела себя в последние недели.

– Может быть, она выглядела радостной или, наоборот, казалась подавленной?

Однако лакей объявил, что хозяйка была совершенно такой же, как и всегда.

– Она когда-нибудь упоминала Веневитиновых?

– Нет, кажется. Да они у нас и не жили.

Единственное, что вспомнил лакей, – так это, что, когда стало известно о гибели Елены Веневитиновой, Марья Петровна не удержалась и сквозь зубы, но довольно явственно проворчала: «Так им и надо». Я отпустил свидетеля и вызвал Пелагею.

Кухарка, которая, на моей памяти, только и делала, что бранилась с хозяйкой, пришла с красными глазами, опухшими от слез. Да, она отвезла хозяйку на станцию в Глухов. Марья Петровна казалась очень оживленной и все время говорила о покупках, которые она намеревалась сделать.

– Только, по-моему, тут все дело было не в занавесках, – объяснила Пелагея. – Кажется, господин Ряжский собирался сделать ей предложение, вот она и хотела пошить новое красивое платье. Она вообще превеликая модница была. Где какой турнюр или косыночка... все понимала и могла объяснить.

Пелагея собиралась уже возвращаться со станции, как вдруг услышала крики, прибежала обратно – и увидела под поездом только раздавленную ногу. Ей сделалось дурно, и дальше она мало что помнит. Но господин начальник станции был с ней очень любезен, вызвал свою жену и велел напоить ее чаем, а сам послал за Ряжским.

– Каких-нибудь знакомых вы встретили на станции? – спросил я. – Кого-нибудь, кто живет поблизости?

Я записал ответ кухарки, задал еще несколько вопросов и сказал, что вызову ее, если она мне понадобится. Спрятав записную книжку, я поднялся к Амалии, которая осматривала вещи погибшей.

– Что-нибудь удалось отыскать? – спросил я, входя в комнату.

– Пока ничего, – отозвалась Амалия. – Ни предсмертной записки, ни покаянного письма, которые так любят оставлять наши самоубийцы. Думаю, она не покончила с собой.

– А я почти уверен, что нет.

Амалия подняла на меня вопросительный взгляд, и я пояснил:

– Дело в том, что на станции была Анна Львовна Веневитинова. Кроме того, Марья Петровна, похоже, решила, что Ряжский сделает ей предложение. В последние дни она была очень оживленной и собиралась шить новое платье.

– Новое платье? – вздохнула Амалия. – Тогда точно не самоубийство. Знаете что, Марсильяк, съездите-ка вы к мадам Веневитиновой, а я пока поищу здесь. Есть один вопрос, на который я пока не нахожу ответа.

– Хорошо, – сказал я. – Если Веневитиновы еще не уехали, я попытаюсь ее разговорить. Но, боюсь, придется нелегко.

В Старове царили суета и суматоха. Слуги, обливаясь потом, таскали чемоданы, узлы, какие-то свертки. Судя по всему, семья Веневитиновых покидала нас навсегда.

Я поднялся по лестнице и спросил у Ирины Васильевны, здесь ли Анна Львовна.

– Да, она здесь. Вы хотите с ней поговорить? Подождите минуточку...

Она ушла в гостиную и неплотно затворила за собой дверь. До меня донесся голос Анны Веневитиновой:

– Нет, скажи ему, что меня нет! Я не желаю его принимать!

Мне наскучила эта комедия, и, толкнув дверь, я вошел.

– Добрый день, сударыня. У меня есть к вам несколько вопросов по поводу Марьи Петровны Шумихиной. Вашей мачехи, – уточнил я.

На ее щеках вспыхнули розовые пятна. Она нетерпеливо махнула рукой, и Ирина Васильевна удалилась.

– Ну? – почти насмешливо спросила Веневитинова. – Так что именно вы желали бы узнать?

Ее ноздри раздувались, глаза сверкали, маленький ротик сжался. Передо мной была уже не та страдающая и запуганная женщина, какой я видел ее всего несколько дней тому назад. Она торжествовала, она одержала победу. И мне хватило одного взгляда на ее лицо, чтобы понять, что я не ошибся. Конечно же, она убила свою мачеху – так же хладнокровно, как до того убила ее сына.

– Ведется расследование ее гибели, – продолжал я спокойно, сдерживаясь изо всех сил. – И мне все известно. О вашем брате Петре и о том, что означает перо в руке Головинского.

– В самом деле? – презрительно фыркнула Анна Львовна. – И что же именно вам известно?

– К примеру, то, что вы убили брата, задушив его подушкой. И если бы доктор не нашел перо у него в руке, никто бы даже не подумал на вас.

Анна Львовна с вызовом посмотрела на меня.

– Вот как! Значит, старая мерзавка вам все разболтала? – И она добавила по адресу своей тетки несколько совершенно неприличных в устах женщины слов, которые мне бы не хотелось здесь повторять. – Ну тогда вам должно быть также известно, уважаемый месье Марсильяк, – помещица презрительно подчеркнула голосом мою фамилию, – что все подозрения с меня давно сняты. Доктор оказался просто старым дураком, только и всего. Он и сам сказал на суде, что сделал поспешные выводы. Никто никогда меня не обвинял!