В то время приезд научного работника из Швейцарии был не совсем обычным явлением, и после моего ухода из лаборатории, как потом мне об этом рассказывал В. В. Строганов, Иван Петрович продолжал разговор со своими сотрудниками о Монакове, делился впечатлениями о Швейцарии и т. д.

С тех пор начался мой контакт с Иваном Петровичем и его сотрудниками, закончившийся в дальнейшем, после создания Физиологического института, приглашением заведовать гистологической лабораторией руководимого им Института. Этот контакт объяснялся потребностью павловских лабораторий в морфологическом контроле ряда работ, в подтверждении и анатомическом объяснении ряда полученных данных. При этом интересы Павлова и его сотрудников шли в трех направлениях: изучения корковых экстирпаций у животных, психических заболеваний у человека и экстра-кортикальных поражений у животных. Что касается случаев корковых экстирпаций у собак, то первоначальный мозговой материал, требовавший гистологического исследования, был такой давности (мозги оперированных животных в течение десятков лет хранились в формалине), что пришлось отказаться от его исследования. Однако в дальнейшем мы получили от сотрудников Павлова (Г. П. Зеленого, И. С. Розенталя, Э. А. Асратяна и др.) свежий материал, который изучался мною или моими сотрудниками (Р. М. Майман, А. Е. Пригонниковым, И. Ю. Зеликиным) и послужил также объектом совместных работ, вышедших из лаборатории Ивана Петровича и Отдела морфологии Института мозга им. В. М. Бехтерева.

Что же касается гистопатологических изменений при психозах, то наши данные об изменениях мозга при Dementia praecox catatonica были продемонстрированы и доложены Павлову на специальном заседании психиатрической клиники ВИЭМ 2 ноября 1932 года; они послужили также предметом совместной работы сотрудников Ивана Петровича и Отдела морфологии Института мозга.

Некоторые из полученных нами данных по вопросу об экстракортикальных поражениях вызвали большой интерес Ивана Петровича и после того, как были доложены ему мною, сообщались на павловских «средах», на которых и подвергались обсуждению. Таковы, например, полученные нами данные при изучении мозгов собак после перерезки зрительных путей, о которых Павлов сообщал 31 октября 1934 года.

Встречи с Павловым и с коллективом его сотрудников, обсуждение с ним некоторых вопросов морфологии мозга, связанных с физиологическими исследованиями, оставили большое впечатление и дали мне возможность ознакомиться с творческими особенностями Павлова.

Первое, что я хотел бы отметить, это то, что самым убедительным языком для Павлова был язык фактов; он никогда не доверял одним суждениям, предположениям, выводам без подтверждения их фактами. Поэтому самым красноречивым для него был показ препаратов и микрофотограмм; он верил тому, что видел собственными глазами. В основе его воззрений, его научных теорий всегда лежало обширное количество многократно проверенных фактов. В основе его высказываний, его научных концепций, всегда в какой-то мере лежал его личный опыт. Вместе с тем, относясь с наибольшим уважением к фактическому материалу, он был и глубоко мыслящим естествоиспытателем и был свободен от ограниченности эмпиризма. Его наблюдения опирались на точные факты и всегда вырастали в глубокие обобщения, смелые заключения, открывавшие необычайные перспективы. Дело в том, что отдельные частные факты он всегда связывал с основными закономерностями, с более общими законами природы, теоретически осмысливал их с точки зрения передовых естественнонаучных идей. Отсюда проистекало то, что он видел дальше и глубже, чем другие естествоиспытатели. Отсюда возникали его казавшиеся порой смелыми умозаключения. Павлов выделялся ясностью, строгой последовательностью и глубиной теоретического рассмотрения явлений. Приведу как пример его высказывания на «среде» 31 октября 1934 года после имевшей место за день до того детальной беседы со мной: «Вчера в лабораторию приходил гистолог мозга из Института им. Бехтерева Л. Я. Пинес. Ему И. С. [Розенталь] дал для гистологического анализа мозги собак, которых он оперировал. Получены интересные факты. Я остановлюсь на одном факте, который имеет, очевидно, физиологическое значение и который нужно постоянно иметь в голове, когда мы говорим о деятельности коры. Это собака «Ночка», у которой были перерезаны оптикусы и которая жила после этого в лаборатории год четыре месяца… При гистологическом анализе мозга оказалась в высшей степени странная вещь, что у собаки в низшей инстанции, в соответствующей части corpora geniculata оказалось отчетливое разрушение как результат атрофии, в силу полуторагодичной недеятельности соответствующих рецепторов, между тем как в затылочных долях больших полушарий, т. е. в центральной высшей инстанции, никаких отклонений не обнаружилось. Это чрезвычайно интересный и на первых порах сложный факт, но его, однако, можно понять так, что в коре этот центр, пусть он не получал раздражения через оба рецептора, но он мог ассоциационно раздражаться сколько угодно, следовательно, его рабочее состояние поддерживалось. Этого не было в низшей инстанции. Думаю, что это единственное объяснение, никакого другого не придумаешь.

«Когда речь идет о слепых, глухих и т. д., нужно постоянно помнить, что деятельность центра коры поддерживается ассоциированными раздражителями и вместе с тем зависит от количества всех раздражений и иррадиации их».

Здесь, таким образом, мы видим, что Павлов прежде всего фиксирует свое внимание на фактах, которые ему представляются интересными и которые нужно «постоянно иметь в голове». Факты эти не впервые были нами установлены, а до нас были детально описаны Минковским. Хотя факты эти представляются ему сложными, но он дает им совершенно правильное объяснение как с точки зрения физиологии, так и морфологии. Не ограничиваясь объяснением фактов, он делает из них важные дальнейшие выводы в отношении слепых и глухих. В развернувшейся дискуссии Н. А. Подкопаев отметил, что Бергер у щенят зашивал веки и получал отклонения в зрительном корковом анализаторе. Позволим себе здесь добавить, что наблюдения Бергера были получены им на новорожденных незрячих щенятах. И. П. Павлов в ответ ему указал: «Я целиком полагаюсь на компетентность профессора Пинеса. Разница в изображениях совершенно очевидна». Причиной такого ответа является, конечно, не моя «компетентность», а то, что Иван Петрович имел возможность на демонстрированном материале убедиться в резких морфологических различиях, о чем он и говорит в ответе.

В начале 1932 года ко мне от имени И. П. Павлова обратились его сотрудники с просьбой исследовать мозг одного душевнобольного, погибшего в психиатрической клинике ВИЭМ, которым интересовался И. П. Павлов.

2 ноября 1932 года на заседании Психиатрической клиники я сообщал результаты проведенного мною исследования мозга этого больного А-дта, который находился в клинике с диагнозом «раннее слабоумие» (кататоническая форма). Больной этот был демонстрирован Павлову. Он болел всего 6 месяцев, болезнь протекала остро и бурно. Жизнь этого больного неожиданно прервалась – он покончил с собой. Ввиду того, что это был случай раннего заболевания, то его изучение представляло большой интерес; вместе с тем имелись и трудности в отношении трактовки гистологической картины. Вскрытие было произведено через 12 часов после смерти. Как известно, ряд авторов считает, что описываемые при «раннем слабоумии» изменения вообще не специфичны, не имеют отношения к сущности самого заболевания и объясняются тем, что больные погибают от побочных причин. Был применен ряд гистологических методов для исследования этого случая, причем исследованию подвергались многочисленные архитектонические поля: 1, 2, 3, 4, 6, 7, 9, 10, 17, 19, 21, 38, 40, 41, 42, 43, 44 и др.

Для иллюстрации доклада были выставлены микроскопические препараты ряда корковых полей. Иван Петрович проявил большую заинтересованность; сам осматривал все препараты и просил изложить ему современные представления о функциях каждого из этих полей. Поразительно для меня было то, что Иван Петрович тут же живо вспомнил все те конкретные расстройства моторики, речи и более глубокие изменения психической деятельности, которые обнаруживал больной при жизни, тогда, когда он был показан Павлову Это свидетельствовало об исключительной памяти, которую он сохранял еще после 80 лет. Иван Петрович был весьма доволен осмотром микроскопических препаратов: «Очень хорошее совпадение клинических данных с морфологическим материалом», – повторял Иван Петрович. Когда после доклада и демонстрации начался обмен мнениями, И. П. Павлов прежде всего скромно заявил: «В этом отношении меньше всех могу сказать я, так как я этой частью очень мало занимался». Однако после того как в дискуссии приняли участие профессора А. Г. Иванов-Смоленский, А. К. Ленц, Ф. П. Майоров, Б. И. Бирман, П. А. Останков, Иван Петрович, который очень внимательно прислушивался к говорящим, сам выступил с рядом вопросов и замечаний по поводу доклада и обсуждения. Вопросы его касались локализации гистологических изменений как ареально, так и послойно в коре, связи корковых изменений с подкорковыми, значения ранней смерти. «В отношении локализации функций по слоям нужно сказать, что это такая тонкая штука, что до определения физиологического еще далеко». Возник спор по вопросу о том, как объяснить стереотипию, коркового или подкоркового она происхождения. Павлов подчеркнул, что стереотипии «наблюдаются в очень ранних фазах гипнотизации, когда еще до подкорки дело не дошло», что «это непременно корковое явление, негативизм и стереотипия идут рядом». Стереотипия «относится к двигательной области, обозначает слабость этой области. Так как тут кора больна, то и причину следует искать именно здесь».

Особенно настойчиво Иван Петрович возвращался к одному и тому же вопросу об обратимости гистопатологических изменений. «Я хочу Вам задать вопрос: мы знаем много случаев, когда кататоники выздоравливают; так вот, если взять такого выздоровевшего кататоника и потом умершего совсем от другой причины, так могли бы и у него констатировать такие изменения или у него в мозгу уже никаких изменений не было бы? С точки зрения гистопатологической и клинической выздоровевший и умерший от другой причины кататоник представляет эти отклонения или нет?».

Не удовлетворившись словами Останкова о том, что «даже более тяжелые случаи, например при прогрессивном параличе леченные лихорадкой, обратимы», Павлов заметил, что «на основании массы прежних материалов мы должны сказать, что изменения должны быть». Дальше он еще три раза возвращается к тому же вопросу, настойчиво спрашивая: «Установленные в данном случае микроскопические изменения могут идти назад или даже исчезнуть?». «Если говорить об этом случае, то можно ли с уверенностью сказать, что если бы этот больной поправился, то эта картина у него совершенно бы исчезла? Есть ли какие-нибудь доказательства в этом отношении?». «… Взять хотя бы случай с К-ным, 20 лет был кататоником, а потом поправился. Остается вопрос: ушли эти изменения или остались?». Своими оригинальными вопросами он ставил меня в тупик, но одновременно заставлял думать, выдвигая новые темы.