Он важно выпрямился и поправил свое пенсне, которое сидело несколько криво.

– Что такое слава? – с места в карьер начал Валевский.

Кузен Евгений озадаченно нахмурился.

– Простите, пан Дроздовский, вы собираетесь доказать, что если человек чем-то знаменит, то и критиковать его никто не имеет права? – осведомился Русалкин кротко. Однако его торжествующая улыбка плохо гармонировала с тоном.

– Нет, это все вздор, – отозвался Валевский, тепло улыбаясь Наденьке. – Я вот о чем. Как я понимаю, никто никого не заставляет покупать стихи господина Нередина. Никто никому не приставляет пистолет к голове и тому подобное. То есть, – быстро поправился он, – люди берут его книги абсолютно добровольно. Вы в своем докладе упоминали, что читатели у него совершенно разные, от горничных и студентов до великих княжон и царствующих особ. Как вы думаете, какие темы могут одинаково интересовать горничную, студента, княжну и, предположим, красивую молодую девушку? – Леон покосился на Наденьку, которая потупилась и стала накручивать на палец завиток волос. – Устройство мироздания? Политическое положение Греции? Может быть, анатомия лягушек или теория господина Дарвина? – На сей раз он смотрел уже на Жмыхова, который, как ему было известно, занимался на естественнонаучном факультете. – Нет и еще раз нет. Потому что столь разных людей могут одинаково затрагивать лишь те темы, которые волнуют человечество на протяжении всей его истории. Жизнь, смерть, любовь, – нараспев проговорил Валевский. – Это и только это. Вы спрашиваете, что особенного в процитированных строках? А я вам отвечу: там и не должно быть ничего особенного. Особенное каждый читатель находит для себя, а если не находит, имеет право сказать, что данные строки его не волнуют. Но сие не значит, что они не могут волновать кого-то другого. Вы понимаете, что я имею в виду?

Библиотекарь, задремавший было в своем кресле, поднял веки, и из-под них внезапно сверкнул, как лезвие кинжала, чрезвычайно внимательный взгляд. Однако никто его не заметил.

– Вы, кажется, пытаетесь доказать несостоятельность критики как таковой, – вывернулся Русалкин. Однако даже по лицу кузена он видел, что тот на стороне Валевского.

– Почему же? – удивился поляк. – Любой имеет право высказать свое мнение о прочитанном. Так же, как автор имеет право видеть любого вместе с его мнением, как говорят у нас в Польше, в белых тапках в сосновом ящике.

То ли от хлесткой метафоры, то ли просто от неожиданности Евгений поперхнулся и закашлялся басом.

– Признайтесь, вы поклонник Алексея Ивановича Нередина? – напрямик спросил Русалкин.

– Нет, – совершенно честно ответил Леон. – Боюсь, до сего дня его стихи и я существовали, так сказать, в разных плоскостях.

– В сущности, вы правы, – нехотя признал докладчик. – При столь широком охвате публики… гм… И все-таки, – вырулил он на привычную колею, – я не понимаю Алексея Ивановича. Из всех путей к сердцу людей он выбрал самый легкий, предпочтя серьезной поэзии стихи о любви.

– А у поэтов что, бывают легкие пути? – пожал плечами Леон.

– Браво! – пискнул старичок библиотекарь и захлопал в ладоши. Его бледные щеки даже порозовели от удовольствия.

– В самом деле, – пробасил Евгений, – вся жизнь поэта… и вообще… Ты же упоминал, Нередин тяжело болен и живет в каком-то санатории для чахоточных на юге Франции.

– Нет, – внезапно подала голос Наденька, – я читала в газете, он покинул санаторий и поселился рядом. Но доктора все равно его наблюдают.

Девушка почувствовала, что выдала себя, и стиснула руки под столом так, что побелели костяшки пальцев. Однако ее брат даже не обратил внимания на ее слова.

– Может быть, сделаем перерыв? – предложил Росомахин. – Прекрасный был доклад, Аполлон Николаевич, я получил большое удовольствие!

– Перерыв! – согласился хозяин дома, повеселев. – А потом еще будет доклад о прозе Пушкина, если вы не возражаете.

«Господи, куда я попал?» – в смятении помыслил Валевский, но тут Евгений спросил, кто будет пить крюшон, и Леон откликнулся в первых рядах.

– А вы, оказывается, заядлый спорщик, милостивый государь, – заявил ему Русалкин, когда крюшон был разлит очаровательной Наденькой.

Леон не знал, что можно на это сказать, и потому просто промолчал, косясь на ямочки на округлых локтях Наденьки, которые хоть как-то мирили его с окружающей действительностью.

– И ваша преданность словесности заслуживает всяческих похвал, – продолжал хозяин. – Должен признаться, я чертовски рад видеть столь образованного человека в нашем кругу. И, конечно, всегда приятно поспорить с тем, кто умеет аргументировать. Чувствую, у нас с вами впереди еще немало литературных диспутов!

Образованный человек Валевский, чье образование в обычное время сводилось к умению снять любые кандалы, удрать из любой тюрьмы, сотворить отмычку из булавки, а динамит – хоть из клизмы, вдруг почувствовал, что крюшон уже не лезет ему в горло. И тоска опять схватила его в свои цепкие объятья, как в клещи.

В то же самое время в городе О. тосковал еще один человек, по профессии схожий с Леоном, хотя и принадлежащий к специалистам более низкого, скажем так, профиля.

Звали этого человека Вася Херувим.

Он на руках отнес горничную в гостиницу, где был встречен самой баронессой Корф, которая казалась чрезвычайно встревоженной тем, что произошло с Дашенькой. Тотчас же был вызван доктор; выскочил как из-под земли, словно юркий чертик, полицмейстер де Ланжере, который изгнал Васю, а Половникову устроил допрос с пристрастием.

Явившийся доктор – его оторвали от обеда в ресторане, расположенном в нижнем этаже гостиницы, – занялся ногой Дашеньки, а де Ланжере вполголоса напомнил баронессе, что ее ждут на торжественном ужине, который организовали в честь столичной гостьи отцы города, и что будет нехорошо, если ее там не окажется.