Де Мутье, принадлежавшему к числу тех древнефранцузских дворян, которые примирились с императорством Наполеона, было тогда лет за пятьдесят. Некоторая дородность лишала изящества его невысокую, стройную прежде фигуру, важное, бледное лицо, обрамленное короткими волосами и небольшими черными усами, носило печать хилости, но в то же время дышало юношеским пылом.

Доктор Конно с почтительной вежливостью поклонился маркизу и дружески протянул руку генералу Фаве.

– Господин министр, – сказал он, – прошу вас уступить мне первую очередь – я не долго задержу вас, мне нужно только сообщить его величеству о здоровье его высочества.

Маркиз выразил свое согласие безукоризненным поклоном.

– Как здоровье принца? – спросил он. – Его здоровье – вопрос не только медицинский, но и политический, и потому я вдвойне интересуюсь им.

– Принц на пути к полнейшему выздоровлению: боль в бедре уменьшилась, и мальчик, как я надеюсь, вскоре совсем поправится, – отвечал доктор уверенно, хотя не исчезнувшая с лица озабоченность не вполне гармонировала с содержанием его ответа и тоном, которым тот был произнесен.

– Бесконечно рад этому, – сказал министр. – Вам известно, что многие европейские кабинеты и многие партии во Франции с беспокойством следят за болезнью наследника престола.

– Это последствия скарлатины, сильно потрясшей всю нервную систему мальчика, – отвечал доктор спокойно. – Опасных симптомов нет никаких, и враги императора и Франции зря питают надежды.

Отворилась дверь императорского кабинета, на пороге показался Наполеон III и заглянул в приемную.

На глубокий поклон министра и лейб-медика он ответил легким кивком и ласковой улыбкой.

Со времени катастрофы минувшего года император заметно постарел и обессилел. Зима ослабила его здоровье ревматическими болями, который потрясли его и без того впечатлительную и легко раздражаемую нервную систему. Следы этих неопасных, но мучительных страданий отразились в его лице и в осанке: ссутулившаяся фигура, склоненная набок голова и приветливая улыбка, обращенная к министру и доктору, производили какое-то печальное и тягостное впечатление..

Конно подошел к императору.

– Я от его высочества, – сказал он. – Маркиз де Мутье согласился подождать немного, – прибавил он, кланяясь министру иностранных дел.

Император с улыбкой кивнул головой маркизу и сказал:

– На одну минуту, мой дорогой министр.

Потом он возвратился в свой кабинет. Конно последовал за ним.

Когда затворилась дверь, приветливое выражение исчезло с лица императора. Он сел в кресло, находившееся перед его письменным столом, и оперся на подлокотники.

Веки императора приподнялись, глаза сверкнули, как звезды из-за облаков в летнюю ночь, и с немым вопросом обратились к старинному другу, спокойно стоявшему перед ним.

Взгляд императора был печален, тосклив. Из его живых глаз, которые внезапно блеснули на неизменно непроницаемом, вечно равнодушном лице, и выразили все волнение его человеческой души, излился поток мягкого электрического света; цвет больших зрачков как будто изменялся в своих переливах. С выражением немого вопроса обратились они на доктора, который с глубоким участием смотрел на своего повелителя.

– Как здоровье моего сына? – спросил Наполеон.

– Государь, – отвечал Конно серьезным тоном, – я питаю вескую надежду на скорое и полное выздоровление, но не могу скрыть от вашего величества, что принц еще серьезно болен!

Взгляд императора стал еще более жгучим и пламенным и как будто хотел проникнуть в душу лейб-медика.

– Есть опасность для его жизни? – спросил он почти беззвучно.

– Я поступил бы глупо и не был бы другом вашего величества, – отвечал Конно, – если бы в эту минуту скрыл от вас хоть самую ничтожную мысль. После тяжкой болезни принца, – продолжал он твердым и серьезным тоном, – наступил род анемии, разжижения субстанции крови, что вкупе с сильным расстройством нервов пожирает, подобно сильному пламени, и без того слабую, не находящую достаточной подпитки, жизненную силу. Все дело в том, пополнит ли природа из своего неисчерпаемого источника быстро исчезающие силы, восстановит ли она правильную экономию организма. Медицина не имеет для этого никаких средств; опять же, было бы в высшей степени опасно воздействовать сильными и препаратами на тихое развитие этой нежной натуры. Если ей хватит сил, чтобы преодолеть кризис, в сущности, объясняющийся бездеятельностью, то принц в короткое время оправится, его здоровье окрепнет… Но, – прибавил он, потупив глаза перед жгучим взором императора, – если природа откажет в помощи, то принца так же скоро не станет, как быстро сгорает зажженная с обоих концов свеча.

– Чем же помочь природе? – спросил император, сложив руки и нагнувшись к доктору.

– Полным покоем, отсутствием всяческих волнений и свежим воздухом, – отвечал Конно. – Как только погода устоится и станет теплее, принца следует отправить в Сен-Клу, и я прошу ваше величество дать надлежащие приказания.

– Поезжайте сейчас же, дорогой Конно, – сказал Наполеон, – и устройте все как сочтете лучшим, сделайте все нужное, и – он с мольбой протянул руки к другу – спасите мне сына… Спасите принца!

Конно посмотрел на императора с глубоким состраданием и с выражением сердечного участия. Он подошел на шаг ближе и мягким, слегка дрожащим голосом сказал:

– Я сделаю все, что зависит от науки, и если мое искусство окажется бессильным, буду молить о помощи Небесного Врача!

Император опустил глаза и задумался на несколько мгновений.

– Долетает ли молитва людей до того великого существа, которое правит судьбами людей и народов? – спросил он почти шепотом. – Дорогой друг! – вскричал он потом, выпрямляясь и медленно опуская голову на спинку кресла. – Как жестока ко мне рука судьбы! Я люблю это дитя, – продолжал он с любовью, – оно так чисто, так прекрасно… каким был и я когда-то, давно, очень давно. Это дитя – луч солнца в моей жизни… даже более: оно будущее моей династии, той династии, которую основал мой дядя кровью и громом побед и которую я восстановил с таким терпением, тяжким трудом, неутомимою настойчивостью! Если рок похитит у меня это дитя, сердце отца надорвется… гордое здание императорства рухнет!