Яйца и апельсины, – говорю я. – Грязь.

Помидоры и рыбьи головы, – говорит Мидж.

А чт'o мы кидали в Казначейство, в Министерство внутренних дел, в здание Парламента? – говорит он.

Рыбьи головы, – говорю я.

Идея швырять рыбьи головы в государственные исторические здания кажется мне очень забавной. Дедушка крепче меня сжимает.

Нет, – говорит он. – Камни, чтобы разбивать окна.

Не очень-то женственно, – говорит Мидж с другой стороны его головы.

Вообще-то, мисс Мидж… – говорит дедушка.

Я не Мидж, – говорит Мидж.

Вообще-то, так вышло, что мы были очень даже женственными. Мы кидали камни в холщовых мешочках, которые сшили своими руками специально для камней. Вот какими мы были женственными. Но это неважно. Неважно. Слушайте дальше. Слушаете? Готовы?

Ну, началось, – говорит бабушка.

Я никогда не рассказывал вам, как сыграл очень важную, решающую роль в тайном вывозе из страны Жгучей Лили – знаменитой Поджигательницы Зданий с северо-востока? [8]

Нет, – говорю я.

Нет, – говорит Мидж.

Ну, тогда я расскажу, да? – говорит дедушка.

Да, – говорю я.

Ладно, – говорит Мидж.

Уверены? – говорит он.

Да! – говорим мы вдвоем.

Жгучая Лили, – говорит он, – была знаменитой. Она много чем прославилась. Она была танцовщицей и была очень-очень красивой.

Всегда на девиц глаз был наметан, – говорит бабушка, не сводя своих глаз с телевизора.

И вот однажды, – говорит дедушка, – на свой двадцать первый день рождения, в день, когда прекрасная (хотя, конечно, не настолько прекрасная, как ваша бабушка), в день, когда прекрасная Жгучая Лили стала полноценной взрослой женщиной, – что и должно случаться в день, когда тебе исполняется двадцать один, – она посмотрела в зеркало и подумала: все, с меня хватит. Пойду менять мир. И тут же вышла на улицу и разбила себе на день рожденья окно.

Дурацкий подарок, – говорит Мидж. – На свой я попрошу мини-купер.

Но вскоре она решила, что хотя бить окна – для начала, конечно, хорошо, но этого маловато. Поэтому она принялась поджигать здания – здания, в которых не было людей. Это сработало. Привлекло внимание. Затем ее вечно доставляли на повозке в тюрьму. И там, в тюрьме, в камере, знаете, что она сделала?

Что? – говорит Мидж.

Попросту отказалась от еды, – говорит он.

Зачем? – говорю я и, пока это говорю, снова чувствую всем своим нутром вкус тоста.

Потому что она была типа анорексички, – говорит Мидж, – и пересмотрела собственных фоток в журналах.

Потому что ей больше ничего оставалось, – говорит мне дедушка поверх головы Мидж. – Тогда все так поступали – из протеста. Мы бы все так поступили. Я бы тоже так поступил. И вы.

Уж я-то нет, – говорит Мидж.

Как миленькая. Ты бы тоже так поступила, если бы больше ничего не оставалось. И тогда Жгучую Лили заставили есть.

Как так? – говорю я. – Нельзя же заставить кого-то есть.

Вставили в горло трубку и засунули в трубку еду. Вот только по ошибке вставили не в то горло – в дыхательное, и закачали еду прямо в легкие.

Зачем? – говорю я.

Фу, – говорит Мидж.

Роб, – говорит бабушка.

Они должны знать, – говорит дедушка. – Это правда. Так было. И после того, как ей засунули в дыхательное горло трубку, Лили очень сильно заболела, так что пришлось выпустить ее из тюрьмы, иначе бы она умерла. А это было бы очень плохой рекламой для полиции, для тюрьмы и для правительства. Но когда Жгучая Лили поправилась, ввели новый закон, который гласил: «Как только одна из этих девушек вылечится на воле, а не будет умирать здесь в тюрьме, у нас на руках, будто это мы ее угробили, можно тут же снова ее арестовать». Но знаете что?

Что? – говорю я.

Что? – говорит Мидж.

Жгучая Лили постоянно проскальзывала между пальцами. Она вечно выходила сухой из воды. Вечно поджигала пустые здания.

Она что, чокнутая была? – говорит Мидж.

Только пустые здания, заметьте, – говорит дедушка. – «Я никогда не подвергну опасности ни одну человеческую жизнь, помимо своей, – сказала она. – Входя в здание, я всегда кричу, чтобы убедиться, что там никого нет. Но я буду заниматься этим, сколько понадобится, чтобы изменить мир к лучшему». Вот что она сказала в суде. Она называла себя в суде кучей разных имен. Лилиан. Ида. Мэй. Тогда еще не знали, как нынче, внешности каждого из нас, и она могла проскользнуть между пальцами, как проскальзывает вода, если зажать ее в кулаке. Тогда еще не пользовались кинопленкой и фотографиями, как нынче, чтобы знать, кто каждый из нас такой.

Я поднимаю руку, свернутую в кулак. Разжимаю ее, затем сжимаю.

И она продолжала этим заниматься. А полиция все время за ней охотилась. И мы знали, в следующий раз она точно умрет – умрет, если ее снова поймают, ведь она слишком ослабла и уже не переживет этих голодовок. И вот однажды – вы слушаете?

Да, – говорим мы.

Однажды, – говорит дедушка, – ко мне пришла одна наша подружка и сказала: «Завтра ты должна будешь нарядиться посыльным».

Что еще за посыльный? – говорю я.