Сенсей. Сон Большого Города

Аннотация

Страшно. Жестко. Откровенно. История одиночества и любви. Противостояние художника и его демонов. Верность. Измена. Большой Город, в котором слишком многое скрыто в тени. Тени, которые гораздо темнее всех тебе известных. Желания, которые рождаются в этих тенях. Только для взрослых. Только для таких, как ты.

Пролог Большой город шумит вокруг нас. Автомобили, механизмы, люди, дома, миллионы гаджетов – телевизоры и радио… Они никогда не умолкают. Однажды ты услышишь, как весь этот хаос звуков, слов и музыки, визг тормозов и вой сирен, грохот строительных машин… Ты услышишь, как все это неистовство, создаваемое цивилизацией, сойдется в один голос. Это будет тихий грубый голос, ты не поймешь – мужской или женский. Старый голос. Гораздо старше тебя или меня. Он заговорит с тобой, как заговорил когда-то со мной. Он расскажет тебе свою историю. Какую? Откуда мне знать? У него в запасе миллионы историй. Это Большой город. Он говорит то, что хочет, и рассказывает о том, что видит своими тысячами глаз, слышит миллионами ушей. Правда ли это? Спроси у крыс, которые знают все потайные ходы в недрах города. Спроси у голубей, которые видят все, что происходит, с высоты крыш и проводов. Спроси у бездомных нищих, которые не уходят с улиц никогда, пока они живы, а иногда и после того, как их жизнь заканчивается. Спроси у них всех. Может быть, они знают. Точно не я. Я слушаю, и Большой город иногда рассказывает мне кое-что. Вот, например, эту историю. Я ее слушал много дней и ночей. Путано и беспорядочно. Иногда совершенно непонятно, а иногда и вовсе страшно. Я перескажу тебе все, что слышал. Все, что понял. Все, что увидел, поверил, и все, что смог проверить. Это – история о любви, конечно. Про что еще я могу тебе рассказать? Что есть интереснее и важнее? История о любви и смерти. А чем, по-твоему, заканчиваются все на свете истории? Это волшебная история. И не смейся, пожалуйста, раньше времени. Раньше мадам Времени. Впрочем, про нее я сегодня точно ничего не расскажу… Глава первая. В которой ничего еще не начинается. О том, что может произойти с сучкой Она осталась сучкой. Даже когда влюбилась. Так бывает. И мы с тобой не будем бояться говорить подобные слова, правда? Мы нет, а вот она некоторых слов избегает. Она с некоторых пор не любит сентиментальности. Всякие сердечки из пальцев и книжки с хорошим концом. Она вообще не верит в хороший конец. Она верит в себя. И говорит, что принципы – это не для нее. Она любит, когда в нее входят сзади. Когда ее волосы наматывают на кулак. Но без боли, пожалуйста. Жестко, но без боли. Она не любит боль. Хотя некоторая степень боли была ей необходима. В общем, ты еще не знаешь о ней. Почти ничего. Но боюсь, что она тебе уже не очень нравится. Не верь первому впечатлению. Скажу еще, что она легко встречается и еще легче прощается. И ей кажется, что все самое лучшее – у нее в прошлом. Сейчас… А что сейчас? Мысль промелькнула и пропала, напуганная внезапным шумом за открытым окном. Она вздрогнула и подняла глаза. Ворон, сидевший на подоконнике, презрительно смотрел на нее. Это было непривычно. И ворон. И взгляд. Огромная черная птица, неуклюже примостившаяся на подоконнике. Грубый клюв. Когти, вцепившиеся в край карниза. Она видела ворона раньше. Издалека и при обстоятельствах не самых счастливых. Но никак не у себя на подоконнике. Пятнадцатый этаж. Это высоко. Вообще, она не любила животных. Ей нравились большие собаки. Давно и недолго. Потом она любила кошек. Но кошки редко отвечали взаимностью. Пожалуй, ей просто нравились звери. Сильные и опасные звери. Силу и опасность она чувствовала. Иногда это ее возбуждало. Ворон – это тоже сила. Опасность. Особенно, когда он так близко. Как хищно он раскрывает клюв. Как пристально смотрит. У нее замерзли пальцы рук. Ее красивые руки. Она тщательно ухаживала за ними. Специальный и крайне дорогой мастер занимался этим один раз в неделю. По четвергам. Сейчас она сжимала свои ухоженные руки и смотрела на лапы ворона. В этом была какая-то особая дикость. Она представила, как эти хищные сильные когти впиваются в ее руку, в шею. Это было страшно. И неожиданно это показалось ей интересным. Сексуальным. Да, я не буду скрывать, у нее были собственные предпочтения. И не всем они покажутся приемлемыми. Ворон раскрыл клюв, но не издал ни звука. Ни хрипа, ни карканья. Взмахнул крыльями. И с шумом хлопая огромными черными крыльями, провалился вниз и вправо, в кроны высоких деревьев. Она закрыла окно. Закрыла доступ крылатой опасности. С сожалением. И сама удивилась этому сожалению. Так мало слов. Так много смысла. Один долгий взгляд. Ей всегда нравились жестокость и опасность. Возбуждали. Ей нравились взгляды. Она умела смотреть так, чтобы смутить, чтобы вызвать неуверенность, чтобы обидеть. Она была мастером взглядов, мастером манипуляций. Сучка. Она не была той сучкой, которую ты себе представляешь. Она была той сучкой, что нравилась сама себе. Никто, кроме нее, не считал ее такой. Почти никто. Когда-то давно она получила это имя из рук того, кто мог давать имена. Того, кто знал об именах больше, чем мы с тобой. Когда Мари так к себе обращалась (я уже говорил, что ее звали Мари?), в этом обращении было что-то животное, что-то из биологии, пожалуй. Ей нравилась биология. Когда-то она была биологом. Настоящим исследователем. Когда-то давно. Не в этой жизни. И не хотела, не собиралась вспоминать о той жизни. Многим она могла казаться беспринципной и безнравственной. Тот, кто знал ее лучше… А впрочем, я не думаю, что был тот, кто знал ее достаточно хорошо. У нее был бизнес. И она строила его по своим собственным правилам. Не рисковала, не оставляла мелочей без внимания. Была точна с деньгами и строго следовала своим договоренностям. Ее клиентов это устраивало. Те, кто на нее работал, это ценили. Мы не будем говорить о бизнесе больше. Бизнес в области образования. И это неинтересно. Самое интересное в этой истории – ворон. Мы поговорим о нем чуть позже. И вспомним его не раз. Мари одевалась и вспоминала взгляд ворона. Она смотрела в зеркало и видела, как под тонкой водолазкой выступают соски. Она не стала надевать бюстгальтер сегодня. Это непривычно и несвоевременно. Но она часто поступала именно так. Несвоевременно. И еще она любила скорость. У нее был красный автомобиль. Быстрый и удобный. Обыкновенный и комфортабельный. Может быть, это не слишком оригинально. Но это прекрасная иллюстрация ее жизни. В которой она все делала быстро. И старалась устроиться как можно удобнее. Простые вещи. Ей давались хорошо и простые, и сложные вещи. Она была возбуждена весь день. Не то чтобы крайне, но достаточно, чтобы ее губы и ее соски выдавали это возбуждение. Черные глаза ворона преследовали ее. Грубые лапы и огромные цепкие когти. Она сама не поняла, как оказалась недалеко от старого кладбища. Оставила красную машину в соседнем дворе и прошла под аркой в тихую аллею. Она шла неслышными шагами. Легкая. Беспокойная. Белые короткие волосы поднимались и опускались на ее плечи с каждым шагом. Она искала. Кажется, она даже принюхивалась. Но это, конечно, иллюзия. Хотя иногда она чувствовала запахи чуть более остро, чем другие. Мне она напоминала волчицу. Белую. Совсем небольшую. Не слишком сильную на вид. Не слишком опасную, пока ее передняя губа не начинает дрожать и подниматься, открывая белоснежные клыки. Скамейка в глубине аллеи показалась ей достаточно удобной, и она села. Тишина. Вот, что отличает кладбище от всего остального мира. Тишина, в которой люди теряются и говорят шепотом. И двигаются шепотом. И это так отчетливо заметно, когда поют птицы. Стрекочут кузнечики. Много птиц на кладбище. Черная тень, мазнув небо где-то на периферии взгляда, стала черным силуэтом на соседнем могильном камне. Она сняла белые кеды и подняла босые ноги на скамейку, было тепло. Обняла руками свои ноги в голубых свободных джинсах. Провела тонкими пальцами по подъему ступни. Ей нравились свои ноги и руки. Ей нравилось, что они такие тонкие и хрупкие. Ей нравилось чувство собственной уязвимости. Не слабости, нет, ты же понимаешь разницу. Уязвимости. Черная тень, захлопав крыльями, перелетела на ограду могилы рядом с ней. Склонив голову, ворон смотрел на нее. Очень близко. На расстоянии вытянутой руки. Она видела его черные перья, жесткие и отдающие синевой, сильные крылья, которыми он еще секунду балансировал, вцепившись в ржавое железо ограды. Ворон смотрел ей в глаза. И стало жарко. Ворон смотрел, и она не могла понять своего желания, волной поднявшегося из живота вверх, до самых корней ее светлых волос. Давно она не испытывала такого желания. Она вела сейчас спокойную жизнь. Бурные беспорядочные и тщательно скрываемые ею связи остались в прошлом. Кажется, много лет уже она не чувствовала такого пламени внутри. И трусики ее стали мокрыми в одно мгновение. Она встряхнула головой и убрала волосы с глаз. Не проходило. Черт. Закусила губу и, склонив голову, заглянула в глаза птице. Там плескалось море. Далекое море билось о берег. Там солнце садилось в это беспокойное море огромным красным диском. Там белый песок, и желтый янтарь, и черно-синее бесконечное море. И черные блестящие скалы, о которые с грохотом разбиваются волны. Такие глаза. Не заглядывал в глаза ворона. Никогда не знаешь, что там. Поверь мне. Она, не понимая, что делает, стянула водолазку через голову. Ты знаешь, что мужчины и женщины делают это по-разному? Она делала это плавным движением своих острых плеч вниз. Локтями и плечами, выскальзывая из одежды. Как женщина. Как женщина, которой нравится, что на нее смотрят. Смотрят, когда она раздевается. Черная ткань упала на поручень скамейки. Как будто легла под тень ворона. Тень к тени. Черное к черному. Она опустила глаза на свою голую грудь. Небольшая грудь очень красивой формы. Ей нравилась ее грудь. Соски напряженные, наполненные желанием. Она знала, каким наслаждением будет сейчас любое прикосновение к ним. Она хотела этого. Ей было необходимо это прикосновение. Она взяла в ладонь свою грудь снизу, сжав своими большим и указательным пальцем сосок. Подняла глаза на ворона. Он смотрел. Весь подавшись вперед. Едва заметно покачиваясь и перебирая когтистыми лапами. Он смотрел на ее пальцы, сдавившие сосок. Смотрел, как она, почти прокусив губу, сжимает свою грудь. Потом спрыгнул, взмахнув крыльями, на скамейку прямо к ее босым ногам. Поставил свою когтистую черную лапу на ее левую ступню. Черную уродливую лапу с огромными кривыми когтями на ее прозрачную белую ногу с тонкой беззащитной кожей, под которой синими прожилками вен билась ее кровь. Билась ее жизнь. Она кончила, прокусив губу, почувствовав вкус крови и сдавив свою грудь, до боли и крика. Кончила с дрожью и глухим стоном, сжав ноги. Кончила впервые, не прикасаясь к себе между ног. Кончила, глядя в глаза этой странной черной птице. Кончила, глядя, как грубая когтистая лапа прикасается к ее коже. Ворон, как будто выпил глазами ее оргазм, вытянул из нее дрожь и стоны. Мучительное напряжение, вытянувшее пальцы ног, добела вжавшиеся в старое серое дерево скамьи. Она кончила. Ворон взлетел, тяжело хлопая крыльями, взметнув вокруг пыль и ветер от его крыльев, раскинул ее волосы. Черный силуэт стал черной тенью и сгинул где-то в глубине кладбища. Она осталась. Обнаженная и дрожащая от пронесшегося оргазма сучка. Почему, собственно, сучка, спросишь ты меня. Совершенно, кстати, справедливо. Я отвечу. И объясню. Но тебе ведь необязательно называть ее так, правда? Итак. Скажи мне, пожалуйста, ты знаешь, как беспристрастно произносит слово «сука» ветеринар? У меня (не кстати) появился недавно один знакомый ветеринар, который сейчас предпочитает дегустацию вин стерилизации кошек. Но сейчас совсем не об этом. Хотя и об этом. Но позже. Если знаешь, как звучит это слово от ветеринара или дрессировщика, то знаешь и то, что у этого слова совершенно другой смысл. Я же говорю «сучка» скорее ласково и в этом же смысле. В этом же ключе, как сказал бы музыкант. Не оскорбительно. Хотя нотки агрессии, дерзости, бл*дства и грубости тоже есть в этом букете. И отчетливое сексуальное послевкусие. Так, наверное, сказал бы мой недавно знакомый дегустатор-ветеринар. Оружием моей сучки был стилет. Ты, может быть, знаешь, что это за оружие. Появился во времена тяжелых доспехов. Острый, узкий, четырехгранный, входил в щели между стальных пластин. Убивал, естественно. Другого применения у этого ножа нет и не было. Бей им в сердце. На месте удара останется только небольшой порез, лезвие стилета очень тонкое. Одна-две капли крови. А внутри уже смерть. Улыбайся при этом. И ты будешь точно она. Последние несколько лет были спокойны для нее. Бизнес, дочь, жившая с родителями Мари. Путешествия, которые она так любила. Закрытый внешний круг. Совсем без новых лиц. Без новых друзей, связей. И совсем без секса. Она не понимала, что изменилось сейчас. Включая Andrea Bochelli в своем красном быстром авто, она смотрела на ухоженные красивые руки на руле и не понимала, что изменилось. Что за странности? За ней много лет не водилось странностей. Она видела себя в зеркале и не узнавала себя. Как привыкла она видеть свое спокойное лицо с высокими скулами, равнодушными, плотно сжатыми губами без помады. Тонкий аристократический нос и мелкие морщинки вокруг глубоких прозрачных глаз. Странные глаза. Никогда нельзя быть уверенным, какого они цвета. Я не встречал таких глаз-хамелеонов ни у кого, кроме нее. Если Мари улыбалась, сеть морщинок разбегалась от глаз к вискам. Если улыбалась. Но сучка не улыбалась. Никогда. И не плакала, пожалуй, с тех пор, как потеряла многое и не нашла ничего. Да, наверное, последний раз она плакала, стоя перед огромными снимками Большого города. На третьем этаже прекрасного и белоснежного Музея Современного Искусства на 53-й стрит. Десять лет назад? Пожалуй, да. Это было десять лет назад. Десять или десять тысяч… Из случайных текстов Сенсея Для меня очень мало смысла в снимке, где нет человека. Безлюдный город – это пустота. Это кладбище, где дома – обелиски, склепы. Нет сюжета, нет истории, не за что зацепиться взглядом, если нет человека. Не с кем говорить. А я говорю со своими снимками. И они говорят со мной. Глава вторая. Сенсей. Все началось с блестящей монетки в воде и девушки, в которую так легко можно влюбиться Хотел бы я сказать тебе, что все это чушь, сон, выдумка… Но ты же знаешь, что все мои истории – это правда. Подсмотренная, услышанная, случившаяся со мной. И даже с тобой. Сучка. Когда и кто сказал ей об этом? Подарил ей это оскорбительное прозвище? Ты знаешь, ей теперь нравится называть себя так. Нечасто. Но в этом слове ей слышится смех и секс. Неудовлетворенность, чувственность и грубость. На грани. Да, ей нравится это слово. А мне – нет. Я расскажу тебе все коротко или в подробностях. Как пойдет. Ты знаешь, Мари еще не знала, что будет сучкой, когда встретила Сенсея. И он, конечно, не знал. И первая их встреча была совсем не про это. Ладно, вернемся к нашей истории, пока я не сдал тебе весь сюжет заранее. Еще не сломанный. Уже скрипящий, но прочный. С грубыми сильными руками, тяжелым взглядом и темным, цвета вечного загара, лицом, состоящим из глубоких оврагов морщин. Обозлен неудачами последних нескольких лет. Знаешь, черт с ними, с этими именами. Я не буду тебе их называть. Пусть будет Сенсей. Хотя звали его Георгиос. Вот так, одним именем. Было это имя или фамилия, никто уже не помнил. А я назову его Сенсеем для удобства и еще потому, что люди называли его именно так. У меня есть друг, которого так зовут. Сенсей стоял в тот летний день у каменного старого колодца – широкой чаши с высоким бортиком. Когда-то фонтан, теперь воспоминание о фонтане. Из местных, пожалуй, только он еще называл каменный полуразрушенный колодец фонтаном. Иногда даже бросал туда монетки. Два-три раза в год. В память о прошлом. Нечасто. Только когда совсем прижимало. Как сейчас, например. Серебряная монета на удачу. Небольшая цена. Знаешь, в старом городе много таких мест. Мест, где остатки силы скапливаются в трещинах камня, бетона, в глубоких оврагах или храмах. Сегодня Сенсею не нужно было много. Всего лишь чуть-чуть везения. Горсточку удачи, так он думал, бросая монетку. Просто, чтобы квартира, в которой он жил, продолжала оставаться его квартирой. Чтобы пара учеников постучали к нему до конца месяца. На это он рассчитывал, бросая монету в давно неработающий фонтан. Верил. Не верил. Для тех, кому далеко за сорок, вопрос веры уже не так важен, как для молодых. Они уже успели поверить во многое. Успели разочароваться. Надежда и вера были редкими гостями Сенсея. Тихий всплеск. Блеск в отстоявшейся прозрачной воде. Сверкнула серебряная капля на дне фонтана, среди темного ила. Среди потемневших монет прошлого. Сенсей иногда спрашивал себя: не были ли все эти старые монеты на дне фонтана его монетками? Его крошечными взятками удаче? Он не помнил и не считал, сколько раз приходил к этому заброшенному фонтану. Много раз. Много лет. И никто никогда не подбирал монетки со дна. Ни детвора, ни бездомные. Странно. Он не в первый раз думал об этом. И это укрепляло его веру в старый фонтан. Его веру. – Вы действительно в это верите? – спросил его голос из-за спины. Молодой и мягкий голос. Знаешь, если бы голос был вином, а я дегустатором… я бы сказал, что в этом женском, безусловно, красивом голосе звучали цитрусовые нотки свежести, и добавил бы что-нибудь про трубочный табак, сочетание легкой горечи и пряностей… Но дело, конечно, не в пряностях. Сенсей повернулся на голос, но никого не увидел. Только ощутил движение воздуха за спиной. Снова обернулся, чувствуя раздражение от того, что крутится на месте. На край каменной чаши старого фонтана присела девушка. Она, теряя равновесие, качнулась, снимая босоножки правой рукой, и ее левая рука нашла опору в руке Сенсея. Глаза. Необыкновенно светлые, почти прозрачные глаза – это то, что Сенсей увидел в первую секунду. Она качнулась, но не упала. Сенсей удержал. И посмотрел ей в глаза. Какая легкая рука и какие необыкновенные глаза. Девушка улыбнулась. – Ты чуть не упала, – Сенсей часто переходил на ты. С теми, кто моложе, и с теми, кто старше. Возраст не имел значения. А что имело? Он и сам не знал. – С чего вы так решили? – девушка ответила насмешливо, не обращая внимания на его хмурый вид, и забрала у него свою руку. Выскользнула из его ладони и опустила босые ноги в фонтан. Сенсей обратил внимание на ее узкие изящные ступни и тонкие лодыжки. Красиво. Вода была прозрачной, день теплым. Но никто на его памяти никогда не купался в этом фонтане. «Почему, кстати? – подумалось ему. – Почему купались в любых фонтанах Большого города, но только не в этом?» Даже он сам в детстве, маленький сорвиголова, никогда не запрыгивал в этот фонтан. Странно. Он, не отрываясь, смотрел на ее голые ноги в прозрачной воде. Он хотел к ним прикоснуться. Потянулся и остановился. Бред. – Там моя монетка, видишь? – он показал ей на дно фонтана, где среди многих позеленевших монет сверкала одна совсем новая. – Вы думаете, я хочу выловить вашу монетку? – засмеялась девушка. – Думаете, я сейчас начну собирать все эти старые монетки? Зачем? На мороженое? Смех ее был звонким и негромким. Мягким и ласковым. Как будто капли летнего дождя пробежали по черепичной крыше. Почти неслышно, но радостно и ласково. Сенсей окончательно смутился. Ничего не понимая в том, что происходит, он опустился на стертый и теплый от солнца каменный бортик старого фонтана. – Вы всегда так? Молчите или говорите глупости? – если бы не ее смех, это бы прозвучало оскорбительно. – Я всегда по-разному, зависит от собеседника, – хмуро ответил он. – Некоторым нужны глупости, тебя я пока не знаю. – Хотите узнать? – с любопытством спросила она. – Не решил, – Сенсей наконец отвел взгляд от ее ног. Посмотрел в глаза. Нашел их восхитительными. У него давно не было женщины. Вернее, у него давно не было секса. Женщины были в его жизни постоянно. – Ты можешь оказаться странной дурочкой с красивыми ногами. А я не хочу таких узнавать, – Сенсей говорил медленно. Это придавало ему уверенности. И давило на его собеседников. Обычно. Не сейчас. Девушка снова засмеялась: – Мои усталые ноги прошли тест, это уже хорошо! Что вы здесь делаете: хотите искупаться или монетки собрать? – она дотянулась до его монетки пальцами узкой белой ступни. И шевельнула ее. Со дна поднялось мутное облачко. – Здесь много монеток, хватит на двоих, если вы не очень жадный. Вы жадный? – она смотрела на него с любопытством. Ветер шевельнул ее длинные темные волосы, она отбросила их с лица и снова засмеялась своим тихим и мягким смехом. Она часто смеялась. «Я могу слушать, как она смеется, целый день, – подумал Сенсей. – Весь этот долгий летний день я могу сидеть рядом с ней у фонтана и слушать, как она смеется. И ждать, когда ветер снова коснется ее легких волос. И смотреть на ее длинные голые ноги в теплой воде. – Что ты здесь делаешь? Сюда редко кто приходит. Это старый фонтан. Когда-то здесь была летняя веранда с мороженым, молочными коктейлями и детьми. Сейчас здесь совсем нечего искать. Эта часть города почти заброшена. Много пустых заколоченных деревянных домов. Здесь может быть опасно вечером. Для тебя. Его тяжелые медленные слова. Они складывались в предложения, как большие тяжелые кирпичи укладывались в стены каменщиками сто лет назад. В этой части старого города еще сохранились такие дома. И Сенсей был частью этого старого города. Такой же правильной и уместной частью, как этот неработающий фонтан с растрескавшимися бортиками и дном, покрытым илом. – Вы не отвечаете на мои вопросы, а я должна отвечать на ваши? – смешливая девушка не ждала продолжения. Она наклонилась к воде и дотянулась рукой до блестящей новенькой монетки, которую бросил Сенсей. Когда она наклонилась, Сенсей увидел ее грудь в вырезе шелковой блузки. Маленькая грудь без всякого бюстгальтера. Темные небольшие соски. Красиво. Естественная и красивая. Вот что подумал Сенсей. Ее пальцы сжали серебряную монету. Она подняла глаза на Сенсея, не выпрямляясь. Свои большие светлые глаза. Без всякой улыбки. Прикусила губу. Она видела его взгляд. Она знала, что он будет смотреть на ее грудь под блузкой. И, глядя на него спокойно и уверенно, она дала ему возможность рассмотреть свою маленькую грудь в подробностях. Наконец, выпрямилась с монеткой Сенсея в руке. – Возьму себе на счастье, – она продолжала смотреть на Сенсея. И улыбнулась. Улыбка вышла неожиданно печальной. – Мне нужно немного счастья сегодня. Всем нужно немного счастья сегодня, но красивая серебряная монетка всего одна. Если я заберу ее, фонтану все равно останутся все эти старые монеты. Их много. А эта недавняя, и он еще не привык к ней. Не заметит, что я ее взяла. – Это была моя монета, – Сенсей вздохнул, – и я надеялся, что это будет моя удача. «Старый… – так он подумал, глядя в ее странные огромные глаза. – Слишком старый, чтобы интересовать таких молодых девушек. Она просто играет, относится к нему, как к части этого старого города. Как к музейной реликвии. Сейчас она встанет с его монетой в руке и пропадет из этой опустевшей части города и из его давно опустевшей жизни тоже». Девушка действительно встала. Босыми ногами на темные шершавые камни бортика фонтана. Сделала шаг. Один шаг. И встала прямо перед Сенсеем. Ее светлая юбка в узкую складку («Плиссированная», – вспомнил давно забытое слово Сенсей.) заканчивалась чуть выше колен. Незагорелые мокрые ноги. Колени перед глазами Сенсей. На правой коленке ссадина. Вода стекала с ее узких ступней на серый камень, и пальцы ее ног почти касались его бедра в темно-синих заношенных джинсах, потерявших свой цвет уже лет пять назад. Сенсей провел тыльной стороной своей ладони по этой ссадине. Тыльной – потому что его шершавые пальцы были слишком грубыми для ее кожи. Поднял глаза вверх. К ее лицу в облаке длинных волос. «Против солнца», – подумал он, оценивая экспозицию. Мысленно формируя кадр и понимая, что солнечный свет сквозь эти волосы слишком красив, чтобы выйти хорошо даже на среднем формате. Он чувствовал ее нежную кожу. Девушка присела. Ее лицо оказалось прямо перед ним. Ее глаза напротив его глаз. – Я забираю сегодня вашу удачу. Что вы хотите взамен? Он молчал и смотрел в ее глаза. Что ему нужно было, кроме удачи? Что он вообще называл удачей? Три месяца неоплаченной квартиры. Год, как ушел его последний ученик… Что еще? Его планы и молчаливые надежды? Его пустота, которую нечем было заполнить? Он был для самого себя как старая зачитанная книга. От нее не оторваться в юности, ее с удовольствием листаешь в зрелости, а потом с усталостью откладываешь с годами, запомнив в ней уже каждое слово, каждую мятую или надорванную страницу. Что он мог ей ответить? Они были из разного времени. Это почти как с разных планет. Они были случайной встречей. Невозможной случайной встречей. Ее взгляд, ее молодость и легкость, ее маленькая грудь под тонким шелком. Сенсей молчал. Тогда она провела своей ладонью по его лицу. Пальцы скользнули, коснулись его губ. Сенсей закрыл глаза. Это было так, как будто солнечный зайчик пробежал по лицу. Оставив только ощущение тепла и света. Мгновение. Он не открывал глаза, чувствуя ее движение рядом с ней. «Уходи, – подумал он. – Уходи, хватит с меня этой забытой радости. Я не готов сейчас. Я еще не готов». Эти мысли в его голове остановились, когда он почувствовал ее руки на своих бедрах, на своем поясе, на ремне, который начал выходить из петель, на молнии, которая опустилась вниз. «Это все сон», – последнее, что сказал себе Сенсей, прежде чем почувствовал, как его члена коснулись ее губы. Горячий рот обжег его, и дыхания не хватило. Он сжал обеими руками теплый грубый камень бортика. Он боялся открыть глаза, он боялся шевельнуться. Его член мгновенно затвердел. Почти забытый восторг. Сенсей не видел, что она делает, ее горячий рот, скользящий язык, ее дыхание на открывшейся головке члена. Все это смешалось внутри него, закрутилось водоворотом восторга. Никаких мыслей. – Только не останавливайся, девочка, – прошептал он почти беззвучно. И она, конечно, не услышала. Сенсей открыл глаза и увидел, как двигается вперед и назад ее голова, ее светлые волосы полностью закрывали лицо, и то, что она делала с его членом, было скрыто этими густыми легкими волосами. Девушка стояла на коленях. Как будто отталкиваясь напряженными пальцами ног от мостовой. И то, что она на коленях, потрясло Сенсея еще больше. Он тронул ее волосы левой рукой, боясь спугнуть и не в силах не касаться этих волос. Девушка подняла взгляд на него и убрала волосы с лица. Смотрела прямо ему в глаза. Губами сжимая его член. Почти полностью исчезавший у нее во рту. Одной рукой она придерживала член за самое основание. И медленно двигала губами и головой выпуская и снова сжимая его. Ее прозрачные глаза. Необыкновенные глаза. Нереальные бесконечные глаза. Судорога прошла по телу Сенсея. Оргазм захлестнул его. Он не мог отвести глаз от ее лица, не мог оторваться от ее глаз. Кажется, у него из глаз потекли слезы. Он этого почти не заметил. Его сперма показалась в уголке ее рта. Но она не отпускала член, сжимая его уже обеими руками, чтобы каждая его капля осталась внутри рта. Сенсей закрыл наконец глаза, не в силах больше выносить ее пристальный взгляд. Он дрожал, как мальчик, впервые узнавший девочку. Он почувствовал, как она выпустила его член. Бережно убрала его в брюки и застегнула молнию. Когда он открыл глаза снова, она уже сидела в шаге от него, застегивая босоножки. Улыбаясь. – Ну, спрашивайте уже что-нибудь, – с улыбкой сказала она. Ее мягкая улыбка, ласковый умный взгляд. Все это настолько контрастировало с тем наслаждением, что она ему подарила… – Спросите телефон, иначе потом пожалеете, – и она, смеясь, положила ему руку на плечо. Но Сенсей ничего не спросил и не сказал. Он смотрел на нее, запоминая каждое движение, улыбку, глаза, руки. Как будто это было самое важное в его жизни – запомнить ее всю. Запомнить так, как запоминала все его камера, среднеформатный Fuji. Он смотрел ей вслед, когда она встала и легкой походкой, чувствуя, конечно, его взгляд, скрылась в ближайшей узкой улочке, извивающейся куда-то на восток Большого города. – Хотел бы я увидеть, как ты танцуешь, девочка, как ты танцуешь босиком. Хотел бы я снять этот танец. Хотел бы я… – сказал он, когда она уже не могла слышать. Наверное, это все, что он сказал в этот день. На следующий день, в субботу утром, пришел хозяин квартиры. И разрешил ему остаться еще на месяц. Без оплаты. Но это будет последний месяц. Хозяин квартиры хорошо относился к Сенсею. Его отец когда-то дружил с Сенсеем. Был фотографом, так же как Сенсей. Профессия, давно ушедшая в прошлое. Со всеми ее пленками, фотоувеличителями, тяжелыми зеркальными камерами со сменной оптикой. Прошлое. Сенсей тоже был прошлым. И он уже давно сам согласился быть прошлым. Если бы не эта девушка с маленькой грудью под тонким шелком, с узкими тонкими ступнями, с которых капала на шершавые горячие камни теплая вода старого фонтана. С горячими мягкими губами. С глазами, в которых отражался Сенсей. Не было свидетелей у этого странного события. Почти не было. Старый, высохший, как игуана на солнце, владелец кофейни на площади у старого фонтана почти не высовывал носа на улицу. Сидел, читая книжки, доставшиеся еще его отцу от деда. А прогуливающиеся парочки стали редкостью в этой части старого города. Здесь уже почти никто не жил. Почти никто не гулял. Только на башне с часами, давно замершими на четверти второго, – темный силуэт. Это ворон. Большой черный ворон. Словно причудливая часть фасадных украшений здания библиотеки, изрядно потрепанной временем, но по-прежнему величественной. Сенсей не видел ворона. Мари не видела ворона. Пропитанный запахом кофе хозяин кофейни и подавно не видел ворона. А вот, что видел ворон, никто не знает. И я не знаю тоже. Может быть, он вообще спал, в надежде на ночную охоту – летучих мышей, которые нашли приют на чердаке библиотеки. Сенсей приходил к заброшенному фонтану каждый день после полудня. В одно и то же время. Он не ждал и не надеялся. Но это все, что он мог сделать. Иногда мы делаем все, что можем, зная, что этого недостаточно. Глава третья. Немного о верности. И гораздо больше о Мари, которая умела летать Сегодня я бы хотел начать с тобой разговор о верности. Ты можешь сказать, что я не слишком в этом разбираюсь. Возможно, не буду спорить. Я расскажу тебе о девочке, которая умела летать. Я буду называть ее девочка, хотя ты уже знаешь, что обычно я зову ее по-другому. Девочка. И было это двадцать лет назад. Двадцать тысяч лет назад. Мы погружаемся все глубже. Там, на самой глубине, в местах, которые доступны сейчас только взгляду старушки времени. Ты понимаешь, насколько это не имеет значения? И насколько это важно, тоже понимаешь? Хорошо. О верности. Но еще о старом парке, о легкости и о случайностях, которые все меняют. Да, эта девочка умела летать. Они стояли вдвоем в старом парке, под самым большим деревом, которому было много-много лет. Слишком много, чтобы сосчитать их все. Она говорила ему: «Смотри, ты видишь вон ту веточку? Тебе просто нужно до нее дотянуться, совсем чуточку приподняться вверх». И он тянулся, старался и представлял. Но поднимался, только когда держал ее за руку. Это так легко, когда с ней. И это так тяжело, когда без нее. Ты понимаешь. Я не только о деревьях и мечтах. Она улыбалась, и он взлетал вместе с ее улыбкой. Не отрывая глаз от ее лица. Знаешь, почему? Потому что он не хотел летать. Он хотел быть с ней. И если для этого ему нужно было летать, то почему бы и нет? Я не буду называть его мальчиком. Потому что в моей истории есть другой мальчик, и я не буду называть их имен. Вдруг ты знаешь кого-то из них? Это было бы некстати. Девочка называла его «милый». Ему это нравилось. Мне не очень. Но здесь я не могу ничего изменить. Он жил без всяких целей и планов. Говорили, что он совсем не умеет жить. А мне казалось, что именно это добрый мистер Бог и назвал жизнью когда-то давно. В те незапамятные времена, о которых ничего не помнило даже самое старое дерево парка. Мари была совсем не такой, как ее мальчик. Она строила планы. Планы путешествий и встреч. Планы на день, на вечер и на уик-энд. Ей удавалось все, за что она бралась. Про нее не говорили, что она умеет жить. Ей просто молча завидовали. А что? Я не боюсь говорить о таких вещах. Это не добрая сказка, да и ты уже не ребенок. Легкая. Так милый мальчик говорил про Мари. И красивая. Так он молчал, глядя в ее огромные сумасшедшие глаза. Глаза ее подводили, скажу я тебе. Ее планы, ее успехи, ее будущая вторая магистратура… Это все было таким рациональным и правильным… Но не ее глаза. Они выдавали ее с головой. Сумасшедшая. Мечтательная. Ничего, кроме научного подхода. Кроме анализа и синтеза, дедукции и индукции. Так она говорила. А сама смотрела на мир своими сумасшедшими глазами и умела летать. И он любил ее, как умел. Умел ли? Это другой вопрос. Еще один, потому что главные вопросы сейчас только о ней. И здесь мне нужен твой совет. Ты знаешь, что я прислушиваюсь к ним, хотя и не всегда следую. Я не могу кое-что понять. Про нее, конечно. Я прошу тебя выслушать все до конца, а потом высказаться. С ним мне почти все ясно. А вот с ней пока не совсем. Она была неверна. По своей природе, по своему характеру. Она вообще не умела быть верной в общем понимании этого слова и признавала это. И она даже говорила ему об этом. Но слышим ли мы такие вещи? Особенно, если не очень хотим слышать? Она могла пойти на улице с любым мужчиной, если ее правильно позвать. Она говорила, что любит вкус мужчин. Не самих мужчин. Ее видели и с женщинами тоже. И лучшее, что она знает, – это вкус мужчины, который хочет ее. Это про секс, конечно. Ты же знаешь, что все на свете истории или про секс, или про смерть. Танатос и Эрос тянут человеческую судьбу – каждый в свою сторону. Я же говорил, что это история для взрослых, правда? Да, у Мари было много мужчин. И она помнила множество их вкусов. Их запахов. Когда я говорю много – это значит, действительно много. Однажды она заметила, что если число тычинок у цветка превышает двенадцать, то это называют бесконечностью. В ботанике. Так вот, количество ее мужчин превышало ботаническую бесконечность. Будь мои правила чуть менее строгими, я бы рассказал тебе о ней совсем другую историю и по-другому… Итак, что такое верность? Когда-то давно, лет триста-четыреста назад были точные определения и признаки. Это было важно тогда. Неверность стоила для мужчин разделением на четыре неравные части. Болезненно и публично, острым лезвием палача. Неверность для женщин заканчивалась камнем на шее и глубокой водой. Тоже публично и жестоко. Одинаково необратимо. Неверность и верность – невозвратный товар. Но ведь все изменилось с тех пор. Мы изменили отношение к верности. Почти все. И все же каждый из нас считает, что верность ему присуща. По-своему. По-разному. Мистер Бог глядит на нас сверху и смеется. Такие многочисленные точки зрения и оправдания. Для одной простой правды. Мари, например, смеялась, когда говорила о ревности, но очень серьезно относилась к верности. Верность не нарушается сексом. Ревность – это атавизм, эмоция, которая потеряла актуальность с появлением Facebook, Instagram, Tinder… Так она считала. Верность – это внутренняя целостность. Это доверие. Так думала Мари. А секс? Это все равно что поесть, если ты голоден. Обычное, просто желание. Легко удовлетворимое. Если на улице с ней заговаривал кто-то, вызывающий симпатию, Мари отвечала. Она отвечала с улыбкой. Она смеялась над шутками незнакомцев и разрешала им пригласить себя на танец. Даже если для этого нужно было проехать небольшое расстояние и пожертвовать планами на вечер. Она отдавалась легко. И если все было так, как ей нравилось, то вечер с ней мог быть фантастическим. Потом она уходила. Пропадала из жизни незнакомца, чтобы никогда больше не вернуться. Зачем? Ей не нравилось возвращаться. Ей нравилось плыть по ветру. К новым берегам и новым незнакомцам. Как листок скользит по поверхности воды, так она скользила по поверхности жизни. Без сомнений и затруднений. Умная. Красивая. Легкая. Когда она рассказала своему другу, что умеет летать, то сама этому удивилась. Никто и никогда не знал об этом. Никто и никогда не спрашивал ее об этом: «Нет, милый, никто и никогда не учил меня этому… Хотя нет, постой. Был, кажется, один мальчик…» Был мальчик. Много лет назад. Десять лет назад или десять тысяч. Это ведь он научил ее. Такой застенчивый худенький мальчик в больших очках и с невероятной улыбкой. Она полюбила его за эту улыбку. И за то, что он читал миллион книг и помнил их все. За его рассказы и за его легкость. Конечно. Она полюбила его за легкость. И он был ее первым мужчиной, хотя сам был еще совершенный мальчик… И он научил ее летать. В другом старом парке с большими деревьями и тишиной. Там летние дни незаметно превращаются в осенние ночи. Был конец лета. Дни стали чуть-чуть короче, а вечера едва-едва прохладней. Мальчик взял Мари за руку, и они, поднявшись к самым верхушкам деревьев, кружили там, как два осенних кленовых листа. Не опускаясь вниз и не поднимаясь выше. Это было невероятно. Она смеялась. Это было. Это было по-настоящему. Так же по-настоящему, как холодные капли дождя, заставившие их опуститься и спрятаться под кроны деревьев. Ее невероятные глаза блестели от слез. Там же, под старым раскидистым деревом, в шелесте дождя, в мокрой траве, в запахах уходящего лета и тенях скорой осени, она отдалась ему. Это было красиво, хотя и недолго. Это было именно так, как она себе представляла. Это было именно так, как ей было нужно. Тогда, среди зеленых вечерних шорохов старого парка, она поняла все про себя и свое тело. Желания, сны, мечты… Все вдруг стало ясным. Ясным и легким. На следующий день она попробовала взлететь одна. В маленьком сквере, где случайно не оказалось никого. И она взлетела. Сама. Без его руки. Смеясь, она вернулась домой. А потом, через несколько дней, сказала мальчику в больших очках, что больше не может с ним встречаться. Не хочет. Эти слова дались ей легко. Она ведь была честна с ним и с собой. Она была теперь очень легкой. Легкой и веселой. Что же было дальше с тем мальчиком? Она не знала. Это наш с тобой вопрос, не ее. Ей, пожалуй, все равно. И я знаю кое-что о нем. Он больше не летает. Ты же понимаешь, почему. Мы ведь умные люди. Особенно ты. Мальчик в больших очках с яркой улыбкой и бесконечными историями стал мужчиной в больших очках. И не сохранил, к сожалению, ни историй, ни улыбки. Он стал финансистом. Успешным, но совершенно неинтересным. Он женился в юности, а потом даже не заметил, как жена и маленькая дочь ушли от него. Книги были по-прежнему с ним. Но они как будто потеряли свою яркость. Как очки, которые протирались много раз в день десять лет. Или десять тысяч лет. Ничего больше с этим мальчиком никогда не произошло. Всего только одна странная и короткая недавняя встреча. Однажды, совсем недавно, он шел по бульвару среди летних тенистых лип. Мальчик в больших очках, переставший быть мальчиком много лет назад. Но кому от этого лучше? Он работал недалеко от дома. Офис большой китайской компании. Стеклянные окна от пола до потолка и большой стальной его стол в центре. Он уже мысленно был там, разбирал почту и совсем не смотрел по сторонам. Как всегда. Как всю свою жизнь. И вдруг запнулся, споткнулся. Хотя дорога была чистой и пустой. Поднял глаза и заметил, как впереди что-то мелькнуло между деревьями. Он еще не видел, что это и кто это. Но сердце его прерывисто заколотилось, и колени стали вдруг неустойчивы. Сесть. Он раскачивался, с трудом выдавливая из себя застрявший, плотный и скрипящий на зубах, как кофейная гуща, воздух. Он снова был семнадцатилетним мальчиком, студентом Главного университета Большого города. Он чувствовал вкус первого взрослого поцелуя. Ощущение полета, давно забытое, вдруг захватило его. Кажется, он бы взлетел. Прямо здесь и сейчас. Если бы не ржавый гвоздь, впившийся куда-то в спину, под левой лопаткой. Так и не сумев вздохнуть, он опустился на тротуар. Не дошел нескольких шагов до скамейки. Боль легко стряхнула с него годы. Все десять или даже десять тысяч лет. Он слышал сумеречные шорохи старого парка и самого старого дерева в этом парке. Он видел ее улыбку. Он слышал, как она звала его: «Мой мальчик», когда ее светло-голубая рубашка скользила с плеч на траву. На траву, в которой путались с августовскими обожженными на солнце травами, ее светлые длинные волосы. Это было. Они вместе кружились, как листья ветреным днем, среди зеленых густых крон старого парка. И ее глаза были зелеными, как чудесная листва вокруг. Он все это видел и слышал. Мальчик, который давно уже не был мальчиком. Мари не видела его. Не видела и не слышала. Она слишком легко взбежала на несколько ступеней в сквер, в аллею огромных лип в центре Большого города. И не удержалась. Слишком легкое сегодня настроение. Слишком ясное утро. Взлетела к верхушкам деревьев, вот что она сделала. Никого в сквере. Никого, кто бы мог увидеть ее, кружащуюся между огромных старых лип. Никого, кроме задыхающегося мальчика, который уже не был мальчиком. Да и не задыхался уже, пожалуй. Никто не станет жалостливо цокать языком рядом с его холодным телом. Никто не будет причитать о том, какой он был еще молодой и полный сил. Пустой был этот взрослый, вечно хмурый мужчина. Никто не вздыхает рядом с такими серыми скучными людьми. Никто не причитает над теми, кто пуст внутри. Пуст и сух, словно дырявое ведро. И никто не узнает, каким когда-то давно он был – веселым мальчиком в толстых очках. Десять или десять тысяч лет назад. На его рабочий e-mail еще некоторое время будут падать письма и уведомления. Безответные. И мы закроем страничку этого мальчика. Пусть. Мари, которая была девочкой десять лет назад, спешила к другому. Спешила, летела, бежала. И смеялась на бегу, вспоминая, как бежала к своему ангелу в первый раз. Опаздывая и немного нервничая. Как он взял в руки ее холодные ладони. Как спросил, почему она так замерзла. Девочка смеялась. Ведь она спешила к тому, кого научила летать. Это было легко. Она привычно скользила по самой поверхности жизни, удивляясь самой себе. Своему постоянству. Ее текст в мессенджер летел впереди нее: «Милый мой ангел, я рядом, пять минут…» и эмодзи-смайл. Вдруг кто-то окликнул ее по имени. Какой знакомый голос… Она обернулась. Имеет ли верность обратную силу? Распространяется ли она в прошлое? Вспоминая тех, кто был дорог когда-то, сохраняешь ли ты верность настоящему? Мари остановилась, услышав голос из прошлого. Несколько лет назад. Несколько счастливых недель. Она помнила этот голос и ласковые руки того, кто был этим голосом. И она не могла ничего сделать. Она была слишком легкой, чтобы держаться одного правильного пути. Она не думала о том, кого называла ангелом. Латте без сахара. Разговоры. Рука, которая коснулась ее волос и шеи. Дрожь ее тонких пальцев. Час воспоминаний, улыбок, забытых ласковых прозвищ и шепота, который отзывался где-то там, внизу. Внутри и чуть ниже сердца, где бабочки взмахивают крыльями и от этого разлетаются вдребезги благие намерения. Мари поехала с ним. С его голосом, его ласковыми пальцами. И все ее бабочки внутри кружились и путались в словах песен, которые им когда-то нравились. И она осталась с ним до утра. Ты знаешь, что это значит. И ты знаешь, как это бывает. В нашей жизни. В твоей. Моей. Это значит, что тот, кого она называет ангелом, ждал ее напрасно. А ты ведь понимаешь, что ждать и ждать напрасно – это как ссадина и удар ножом. Ссадина болит недолго, а нож… Нож часто – это необратимость. Ты еще слушаешь? Бывает так, что терпение рвется, как ветхая сумка. Из нее валится на дорогу, в пыль все, что мы обычно прячем. Все, что скрываем даже от себя. А там, в дорожной пыли, наши разочарования, сомнения и обиды могут смешаться в одну уродливую кучу – ненависть. Я не люблю об этом говорить. Мне не по душе то, что случилось в парке. Когда милый не дождался своей девочки. Когда он понял, что не дождался, и почувствовал, почему. То, как изменились его глаза. И не стало больше милого ангела. Некого было называть милым. И вот теперь, наконец, я снова возвращаюсь к верности. В тот момент, когда она смеялась над общими старыми и забавными воспоминаниями вместе со своим добрым, случайным и забытым другом, в тот момент, когда она перебирала своими тонкими красивыми пальцами густые и жесткие, почти забытые волосы на затылке того, кто был в ней этим летним вечером… В тот самый вечер, взявшись за руки, взлетели между высоких деревьев старого парка двое. Одного из них ты знаешь. Он не дождался своей легкой улыбающейся девочки. Он не первый, кто не дождался Мари. И не в первый раз. Я не буду судить. Но мне хочется узнать твое мнение. Был ли он прав, когда взял за руку другую девочку в этот вечер? Был ли он прав, когда сказал, что подняться вверх – это все равно что посмотреть вверх? Так же легко и даже легче… Но только когда он показал своей новой знакомой темноволосой девочке с грустными глазами вверх, на веточку, до которой им вместе нужно было всего лишь дотянуться… в эту секунду в сердце Мари вошла острая ледяная игла. В сердце Мари, что бежала и почти летела на встречу к своему ангелу в этот вечер. Но не добежала и не долетела. И пропала легкость. Пропала, как будто и не было ее никогда. И кроны деревьев старого парка тоже пропали где-то в недостижимой высоте… Знала ли она, что потеряла? Знала ли она, что потеряла навсегда? Десять лет или десять тысяч лет назад. Это была первая потеря Мари. С тех пор Мари теряла. Теряла и забывала. Не меняясь. В конце пути стоял человек в черном костюме и шляпе с широкими полями. С его пальцев капала на холодный бетонный тротуар черная кровь. Это он назвал Мари сучкой в конце пути. И ты узнаешь всю историю от начала и до конца. В свое время. Почему, спросишь ты, эта история про верность? Почему не про любовь? Потому что верность – это ключ, что открывает и закрывает все настоящее. Все по-настоящему важное. Если ты понимаешь, о чем я. Из случайных текстов Сенсея Глубина резкости. Это когда все, что вне фокуса, вне твоего внимания, теряет значение, теряет резкость и смысл. Чем старше я становлюсь, тем меньше эта глубина. Возможно, это такая растущая сосредоточенность. А может быть, наоборот, рассеянность. Но это очень важная величина. Знаешь, снимая город, ты закрываешь диафрагму объектива, перекрываешь свет, оставляя минимальное для него отверстие. Так получается резкий до бесконечности кадр. А вот снимая портрет, впускаешь в объектив весь возможный свет, открываешь его максимально… чтобы получить узкое резкое пространство. Только глаза, только зрачки. Вот почему так, скажи мне? Вероятно, человеку всегда недостаточно света? А городу хватает собственного? Все это спорно. Спорь. Глава четвертая. Сенсей. Один Дверь захлопнулась. Старый дом слышал этот грохот не раз. И услышит еще много раз. Сенсей не услышит. С рюкзаком и спортивной сумкой в руке он спускался по лестнице. Отполированные деревянные перила знакомо скользили под рукой. Привычно. Кофр с камерами и объективами ждал его на первом этаже. Старый кофр времен его активности. Обитые алюминием черные ободранные углы. Кофр ждет. К сожалению, никто и нигде не ждет его больше. Закончился день. Знакомый дом, в котором прошли двенадцать неплохих лет, перестал быть его домом. Сын его старого друга и коллеги продал квартиру, которую сдавал Сенсею. Сдавал – это очень условно. Сенсей платил от случая к случаю. Последние полгода не платил вовсе. Не ладились дела. Сенсей давно забыл, когда и как эти дела ладились. Не было учеников. Не было никого, кто бы мог помочь с этим. Новое время. Социальные медиа. Он понимал, что это значит. Он мог поговорить об этом. Так же, как о жизни на Марсе. Предположительно. Гипотетически. Он был человеком другой эпохи. Закончившейся безвозвратно с появлением Сети, гаджетов, цифровых камер. В последний раз за ним со скрипом закрылась дверь подъезда. С каждым годом все больше вещей происходят с ним в последний раз. Это понимают многие, перешагнувшие сорокалетний рубеж. Сенсей оглянулся по сторонам. Никого. Пустой двор, пустая жизнь. Пустые хлопоты. И он покатил кофр, поставив на него спортивную сумку. К фонтану. Это стало традицией. Почему ничего не происходит? Что он сделал не так? Где в его долгой жизни он свернул в тупик? Колодец, бывший когда-то фонтаном, был недалеко. Три квартала по тихим улицам старого города. Опустевшим улицам. Глядя на дома с заколоченными окнами, подъезды, рядом с которыми никто давно не парковал машин. Раньше здесь бегали дети, болтали старушки у подъездов, гуляли с колясками молодые мамы. Подростки кучковались со своими секретами и запрятанными от взрослых сигаретами у скамеек и баскетбольных площадок между деревьями за домами. Время. Совсем другое время. Как выброшенный на берег старый баркас с недоумением смотрит на далекое море, так Сенсей смотрел на недоступную сейчас для него бурную жизнь Даун-тауна. С огнями, музыкой, барами, деньгами. Все, что у него было, вошло в рюкзак за спиной и спортивную сумку, в старый кофр на колесах. Что, собственно, у него было? Ты скажешь, что у каждого из нас есть только то, что мы можем унести с собой. Я тоже слышал эту байку. И Сенсей слышал. Но ему не нужны твои или мои советы. Не нужны истории о пространстве вариантов и прочие мотивации. Ему нужно было чем-то жить. Не важно даже где и на что. Ты понимаешь? Важно – чем. Важно – зачем. Сенсей не готов был шагнуть с моста, рядом не было подходящих мостов. И у него не было под рукой короткого и острого танто или тем более кусунгобу. Не было верного друга, стоявшего наготове рядом со сверкающим мечом, чтобы помочь уйти из жизни с честью. Но ты же понимаешь, что это вопросы технические. У него не было ни одного подходящего варианта в его сегодняшнем пространстве. Это его беспокоило, а не мосты и мечи для сеппуку. В кофре еще оставались сверкающий хромом Hasselblade и среднеформатный Pentax. Leica покинула его три месяца назад вместе с классическим 50-миллиметровым немецким стеклом. Чистым и прозрачным. Идеальная камера для 35-миллиметровой пленки. Почти любимая камера. Вечная, так ему казалось, когда он держал ее в руках в огромном магазине B&H. Так ему казалось и много лет спустя, когда он передавал идеальную вечную маленькую камеру еврею-антиквару Иосифу в Чайна-тауне. Много и многих снявшая Leica стала частью чьей-то коллекции. Возможно, коллекции самого Иосифа. Сенсей в былые годы говорил с ним о фотографии. Иосиф тогда проявил исключительную информированность. На этом они и сошлись. Сенсей был уже не слишком молод. Ушла Leica, оставив приличную сумму, которая, к сожалению, тоже подходила к концу. Его камеры без пленок. Как револьверы без патронов. Бессильные. Бесполезные. Как он сам. Без цели. Без друзей. Без дома. «Я не бездомный, – сказал он себе. – У меня просто временно нет дома». Он не пытался себя ни в чем убедить. Говорить с собой давно стало его привычкой. Он обсуждал сам с собой практически все. Долгие медленные разговоры. Сенсей дошел до старого каменного кольца фонтана. Присел на теплый парапет. Хорошо, что лето. Хорошо, что так легко. Мало вещей и много времени. В глубине фонтана тускло блестели позеленевшие старые монеты. «Почему бы и нет…» – сказал он сам себе. И, потянувшись, достал одну из них. Вспомнил, как его серебряная монета блестела в тонких пальцах девушки. Здесь. Несколько месяцев назад. Несколько ничего не значащих месяцев. Много не важных дней и ночей. И еще он вспомнил, как встал на тот путь, что привел его теперь. К этому фонтану и к этой темной скользкой монетке в руках. Он уже был Сенсеем тогда. Много лет назад. Десять или десять тысяч. У него было много учеников. Он отказался от своего маленького клуба карате ради большого и незнакомого мира фотографии. Он неплохо зарабатывал на съемках. Умел сделать правильный кадр, найти нужный свет, поймать мимолетное настроение счастья в кадре. Именно то, зачем нужны фотографы на свадьбах и праздниках. Но, проявляя и печатая эти снимки, он все больше сомневался. Он чувствовал, как искусство, его искусство света и тени, обменивается на деньги. И ему казалось, что это неравноценный обмен. Он отлично помнил тот день, когда обменял конверт с фотографиями на конверт с деньгами. Недалеко отсюда. В старом кафе, за деревянным столиком. Кофе был хорош. Он любил кофе в этом кафе. Татуированный кубинец – хозяин заведения готовил кофе в алюминиевой кастрюльке на огне. Не признавая кофемашин и капучинаторов. Хороший кофе. Сладкий и крепкий. И жгучий. Делая маленький глоток, Сенсей подумал тогда: «Нельзя менять свою жизнь на деньги». Эта мысль ударила ему в солнечное сплетение. Жизнь – это немного и недолго. Жизнь – это все, что у тебя есть. И, если ты будешь разменивать свои годы, свои бесценные часы и невозвратные минуты на мятые бумажки, то однажды у тебя не останется ничего, кроме них. Кроме этих мятых бумажек. Ты не сможешь купить на них еще один день для себя. Еще один день невероятных теней и света. Не сможешь. Именно тогда Сенсей вышел на свой сегодняшний путь. Отказался от коммерческой съемки. От свадеб и венчаний, крестин и похорон. Ничего больше. Только ученики. Свет, тени, ученики. Это было неплохо придумано. Тогда. Жалеет ли он сейчас об этом? Сидя у старого неработающего фонтана с мокрой монетой в руках? Смешной и старый. С ободранным кофром, в котором лежат его последние камеры. Остатки огромной коллекции камер и объективов. Остатки его жизни. Я жалею его. Ты, наверное, тоже. У тебя ведь доброе сердце. Но он сам? Пожалуй, нет. И тебя это не удивляет, правда? Сенсей выбрал свой путь. И прошел этот путь от начала и до конца. И я знаю совсем немногих людей, которые смогли удержаться на своем пути. А ведь я тоже встречал разных людей. Хороших и плохих. Я ведь не молод. Тусклая монетка в руке Сенсея налилась тяжестью. Он сунул монету в карман брюк и поднялся с нагретого солнцем камня парапета. Вдруг он понял, куда ему идти. Глава пятая. Мари. Десять лет назад Мари проснулась с сожалением. Прекрасный был сон. Она летала. Это было так легко. Ей на мгновение показалось, что она сможет, как во сне. Взлететь. Оставить всю пустоту наступающего дня здесь. На подоконнике это старого скучного дома. Дома, где прошло ее ничем не примечательное детство. Она давно уже не летала. Странная история. Звучит странно. Не летала. Это странно звучит для тебя и для меня. Не для Мари. Для Мари это печально. Прекрасно и печально. Прекрасно, потому что она отлично помнила, как это было. Кроны высоких деревьев, ветер, трепавший волосы и срывающий платье. Она смеялась и летела. Печальным это стало, когда все закончилось. Точкой стало то, что для Мари никогда не было важным. Никогда не имело значения. Верность или неверность, ревность или доверие… Где-то внутри этих слов крылась правда Мари. Где-то среди этих слов скрывалось то, что для Мари было недоступно с детства. Раннее утро. За стеной на кухне родители готовили завтрак. Неизменные два яйца и тосты. Неизменный чай с бергамотом в большие, разного (но привычно важного) размера кружки. Каждый день одинаков. Будни. Уик-энды. Месяцы и сезоны. Ничего не менялось на этой кухне, кроме бытовой техники. Даже разговоры были одинаковыми. Журчал телевизор в комнате родителей. Фальшиво улыбаясь, втолковывал очевидное и ненужное телевизор на кухне. Эти два разно настроенных источника бессмысленной информации наполняли двухспальную квартиру двенадцатого этажа панельной высотки. Не давали войти тишине. Тишине не было места внутри этой размеренной и стандартной жизни. Тишины здесь опасались. Ты спросишь, почему? Я скажу тебе. В тишине и ты, и я вынуждены быть самими собой. А ведь это нелегко – быть только собой. Быть собеседником и слушателем самого себя. Не держаться за обрывки чужих настроений и новостей. Не разделять с еще миллионом таких же, как ты, сомнительно важную и по большей части выдуманную достоверность. В отличие от сложных нравственных категорий, которые Мари никогда не давались, бессмысленность массовой информации и культуры всегда была для Мари очевидна. Появившаяся в стандартной асфальтобетонной среде большого города, девочка выросла странным неформальным цветком. Редкой красоты и неизвестного сорта. Она всегда была против. Сколько себя помнила. Против школьной формы, против общих собраний, где нужно было соглашаться и аплодировать. Она была против политики. Она была против классической литературы. Но ее протест всегда носил деятельный характер. Если она была против классики в старших классах, она противопоставляла ей современный нонконформизм. Она была умной девочкой. Тонким одуванчиком, с белыми легкими пушистыми волосами и огромными прозрачными глазами. Она была такой тонкой и хрупкой, что казалось, не воплотилась в этом мире до конца. Может быть, поэтому она не любила спорить. Не чувствовала себя достаточно уверенной для противостояния. Она просто не соглашалась и предлагала свое решение, свой ответ, свою точку зрения. Но никогда не настаивала. Она часто говорила «нет». Слишком часто для своей хрупкости. И она всегда уступала физической силе, без всяких сомнений и оговорок уступала. Что касается полетов… Я, кажется, уже рассказывал тебе эту историю… Сейчас мне хочется говорить о Мари. Она удивительная, необыкновенная, странная. И я надеюсь, ты согласишься со мной очень скоро. Мари вставала не сразу. Она любила немного задержаться в постели. Не оставлять сразу сны, не спешить окунуться в неотвратимость нового дня. Потянувшись, Мари выбралась из-под одеяла. Походка ее утренняя всегда неуверенна, неустойчива. Длинная темно-синяя сорочка почти прозрачна. Мари остановилась перед дверью, у зеркала, висевшего на обратной стороне двери и отражавшего Мари в полный рост. Узкое, с высокими скулами, лицо Мари было не особенно правильной формы. Не слишком красивое, если бы не огромные светлые глаза. Почти прозрачные и меняющие свой цвет в зависимости от окружения или даже настроения. Глаза удивляли. И еще улыбка. Улыбка у Мари бывает разная. Она горит, она вспыхивает, она может быть доброй, может быть насмешливой, может быть сумасшедшей. Иногда мне кажется, что Мари улыбается каждому слову собеседника, по поводу или без всякого повода. Улыбается своим мыслям, улыбается хорошей погоде. И это ее улыбчивое и радостное свойство располагает к себе невероятно. Вот и сейчас Мари улыбнулась своему отражению в зеркале. Новый день. Скользнула взглядом по своему телу в отражении. Задержалась на груди. Соски ее маленькой груди натягивали тонкую ткань сорочки. Мари вздохнула и провела по груди рукой. Маленькая. Слишком маленькая для взрослой жизни. Для взрослой девушки. Грудь всегда немного расстраивала Мари. Она стеснялась ее. И тщательно скрывала. И грудь, и свое стеснение. Особенно в школе. В университете, став старше, она поняла, что маленькая грудь вызывает желание мужчин, может быть, не меньше, чем большая. Особенно, когда соски торчат, словно две остроконечные кнопки, настойчиво пробиваясь сквозь любую одежду, кроме разве что зимних пуховых курток. Мари всю сознательную жизнь боролась со своим стеснением. Она была против, ты же понимаешь. Ты ведь уже немного знаешь ее, правда? Не так хорошо, как тот мальчишка из ее группы, который проходил вместе с ней практику после первого курса. Тот, что целовал ее в губы не слишком умело и не очень смело за их общежитием из белого кирпича. Тот, что провел рукой по ее груди. И его, нужно заметить, влажная от пота мальчишеская ладонь, касаясь ее предательских торчащих сосков, замерла. И Мари замерла, как маленькая птичка в его руках, боясь пошевелиться, страшно стесняясь своей детскости, неопытности. Но когда он тронул ее соски, вверх от низа живота взметнулась такая сильная волна наслаждения, что волна эта смыла стеснение. Тогда Мари остановила руки его, пытавшиеся забраться под ее одежду. Тогда она еще была девственница. И ее решение узнать мужчин не распространялось на этого симпатичного, но не слишком интересного мальчика. На следующий день, прекрасным субботним утром, Мари была совершенно свободна от практики до самого понедельника. И ее пробежка по едва видимой тропинке на краю леса была неторопливой. Так рано редко кого можно встретить на территории кампуса, а уж за его пределами, граничащими с лесом, была полная абсолютная безлюдность. Мари не боялась быть одна и бегать одна. Она вообще была совершенно одинока по натуре. Хотя ее доброжелательность и радостная общительность могли ввести в заблуждение. Мари любила быть одна. Любила тишину. Ей было достаточно самой себя как собеседника и компании. Лес разрезала насыпь железной дороги. Мари часто слышала далекий стук колес проходящих на запад поездов. Но никогда не видела самого железнодорожного полотна. Тропинка вела Мари вдоль насыпи. Ветерок донес до нее запах разогретых солнцем шпал. Запах из детства. Запах вокзалов и путешествий. Это было неожиданно. Утреннее солнце и субботнее настроение. Мари любила учиться. Ей нравился университет. Ей нравилась идея стать генетиком-исследователем. Она любила биологию и химию. Она была из редких людей, которым нравится учиться. Которые всю жизнь могут учиться. Но субботнее утро прекрасно даже для того, кто влюблен в генетику и вирусологию. Впереди показалось полуразрушенное строение. Небольшое круглое здание из серого камня. Без крыши, балки которой давно провалились внутрь и сгнили. Пустые оконные проемы арками смотрели во все стороны. Откуда здесь быть зданию, Мари не знала. Но любовь ко всему новому и необычному заставила ее заглянуть внутрь. Ничего. Пустота и остатки обрушившейся крыши. Но оконные арки, широкие, разогретые солнцем приглашали. И Мари присела, опершись спиной об их горячую шершавую поверхность. Послышался шум поезда. Где-то еще не слишком близко. Возможно, Мари присела отдохнуть на развалинах забытой старой железнодорожной станции. Столетие назад здесь был перрон. И кондуктор компостировал билеты редких пассажиров при посадке в красные вагоны. Как будто кадры из старого фильма. Поезд промчался мимо Мари. Не останавливаясь и не замечая. В некоторых окнах она видела сидящих за столиками людей. Наверное, утренний чай, бутерброды в вощеной бумаге или газете занимали их внимание. Может быть, тот, кто смотрел в окно, видел сидевшую в каменной арке девушку. И может быть, даже подумал о ней несколько секунд. Между горячими глотками кофе. Мари вспомнила вчерашний вечер. Долгий разговор в лаборатории, закончившийся прогулкой к общежитию и поцелуями. Вспомнила и снова почувствовала возбуждение. Его губы и желание, и ладонь на груди. Опустила глаза на торчавшие под плотной спортивной майкой соски. Маленькая предательская грудь. Мари коснулась острого соска. Обжигающе приятно. И тогда Мари сделала то, чего никогда не могла себе даже представить. Стянула через голову майку. Осталась в одних узких шортах. Сбросила кроссовки и вытянулась на разогретых камнях. Ее невысокий рост позволял лечь в оконном проеме старой станции. Мари закрыла глаза. Солнце ласково согревало ее не загоревшую белую кожу. Поезд. Снова стал слышен шум поезда. Стучит колесами. Мари закрыла глаза. Всего с десяток шагов до насыпи, по которой несется поезд. Вагоны спальные, первого и второго класса. Окна. Взгляды. Мари чувствовала их. Лежала, подставив свое обнаженное тело этим взглядам. Чувствовала, как влажно становится в ее трусиках под спортивными шортами. Грохотали колеса. Мари открыла глаза и посмотрела в окно проносившегося мимо вагона. Мгновение. Она встретилась взглядом с молодым мужчиной в круглых очках. Газета в его руке. Удивление в глазах. Поезд затих вдали. Мари вздохнула. Тяжело вздохнула и поднялась. Вся дрожала. Возбуждение и стыд смешались в странный экзотический коктейль. Следующий поезд она встречала, сидя в проеме арки. Полностью обнаженная. Всматриваясь в мелькавшие окна. Вспыхивая от взглядов. Летняя практика в кампусе изменила Мари навсегда. Нет, с мальчиком из группы больше ничего не было, она избегала встреч с ним все оставшееся время. А вот поезда она встречала. Каждое солнечное утро до практики она начинала с пробежки и раздевания в развалинах у железной дороги. Иногда один, иногда два поезда. Это был ее собственный тренинг. Ее работа над своей уверенностью. Ее короткие победы над собой. Пожалуй, дело было не в сексе. Я вижу, как ты с сомнением покачиваешь головой. Но дело было не только в сексе. Десять лет прошло с того жаркого лета. Говорят, такого хорошего лета не было уже лет пятьдесят. Возможно. Воспоминания – это машина времени, путешествия на которой доступны обычно старикам. Старикам и мечтателям. Мари была мечтательна. Это совершенно точно. Зеркало в ее комнате часто отражало этот взгляд, далекий, отстраненный. Иногда печальный. Мари свойственны были паузы. Короткие паузы помогали ей собраться с силами и встретить серость окружающего мира улыбкой. Сегодня будет простой и почти пустой день. Ее ждут в лаборатории вирусологии. Сегодня, возможно, она получит работу, о которой мечтала когда-то. В университете ей представлялось белоснежное будущее. Мир белых халатов, нержавеющей стали, стекла, компьютеров и микроскопов. Этот мир назывался – Лаборатория. И Мари была в этой Лаборатории Исследователем. С тех пор многое изменилось. Во-первых, Мари начала работать в лаборатории сразу после окончания университета. Прекрасный коллектив, прекрасный руководитель, прекрасные возможности. Для девочки, окончившей университет с красным дипломом, это было предсказуемо. Мари помнила свой восторг первых дней. Помнила она и усталое разочарование спустя несколько месяцев. Фармацевтическая компания, которой принадлежала эта лаборатория, ставила абсолютно банальные опыты. С совершенно предсказуемыми результатами. Коммерческая лаборатория. Это даже не студенческая лаборатория. Ничего. Так сказала себе Мари спустя два месяца. Ничего, чтобы стоило потраченных усилий и времени. Ничего, чтобы могло ее заинтересовать. Ничего, кроме отчетов, планерок, шуток коллег. Ничего. Так сказала Мари, когда попросила расчет. И ушла, ничего не объясняя. Сегодня Мари шла на встречу с руководителем очередной лаборатории. И сразу готовилась к новому скорому разочарованию. Пожалуй, генетика и вирусология разочаровали Мари. Она искала и не находила для себя смысла во всем этом. До встречи еще четыре часа. Из случайных текстов Сенсея Одиночество – это про всех сейчас. Им кажется, что у них тысячи друзей. В гаджетах и социальных медиа. И они говорят, смеются, исповедуются и плачут… одни. С маленькими экранами в руках. С выдуманной жизнью, с историями, которые никто не читает. А если там никого нет? На той стороне экрана? Что тогда? Если все эти люди, которых ты называешь друзьями, – всего лишь умная программа. Говорит с тобой. Утешает тебя. Смеется твоим шуткам… Глава шестая. Сенсей. Про старые подвалы и новые встречи Некоторые вещи не меняются. Прошло ли три года или тридцать лет… Сенсей с кофром и сумкой спустился на десять ступеней вниз. Подвал. Его подвал. Почерневшая доска над входом уже ничего никому не говорила. Когда-то это была вывеска его клуба. Когда-то это был его клуб. Сюда он пришел мальчиком в поисках укрытия и одиночества. Здесь он стал мужчиной. Здесь его впервые назвали Сенсеем. Не глядя, рукой усталой и постаревшей, он провел по внутреннему краю вывески. Он сам сколотил ее когда-то. И сам вывел на ней название клуба. Сейчас названия уже не прочитать. Слишком много дней и дождей прошло с тех пор. Ладонь коснулась паутины, а потом и ключа. На том же месте, где его оставил Сенсей тридцать лет назад. С замком пришлось повозиться, но дверь все же поддалась и впустила старого хозяина. Формально Сенсей не мог здесь находиться. Но если все так складывается? «Так складывается, что иначе не складывается», – сказал тихо Сенсей. Говорил сам с собой. Я скажу тебе, только между нами, что не сам с собой. Я скажу тебе, пока Сенсей не слышит, что говорит он всегда с одним и тем же человеком. С женщиной. С девушкой. Много лет он говорит с той, с которой когда-то очень давно не договорил. Она была красива, добра к нему и смеялась так ярко и заразительно, как никто больше не смеялся в жизни Сенсея. Она разделила с ним один из его одиноких вечеров. Чудесный вечер, когда они говорили, говорили, говорили… Она не была его моделью, клиентом или учеником. Она не успела стать его другом и не захотела стать его женщиной. И она оставила за собой след – голос, с которым Сенсей говорил многие годы. Я вряд ли расскажу тебе эту историю. Пусть прошлое Сенсея хотя бы в чем-то останется только его прошлым. Десять ступеней вниз, решетка, изрядно заржавевшая, и темное грязное стекло, закрывающее половину двери. Через эту наполовину стеклянную, забранную решеткой дверь проникал внутрь дневной свет. Сенсею просто некуда больше идти. Нет в этом большом старом городе места, которое Сенсей мог бы назвать своим. Света за дверью не было. Крошечные окна, выходившие на соседние глухие стены и дававшие подвалу гордое право именоваться цокольным этажом, света не давали. Электричество в доме было отключено, когда его покинул последний жилец верхнего этажа. В подвале не было света, но Сенсей мог дойти до своей старой тренерской комнаты и одновременно офиса с закрытыми глазам. Под ногами пружинили и шуршали остатки татами. Сенсей дошел до своей каморки, толкнул дверь и вошел. Справа стол. В нем, в нижнем ящике спички и свеча. Все на месте. Странно. Но Сенсей не удивлялся. В тусклом свете свечи он огляделся. Продавленный диван, обшарпанный письменный стол – все это он когда-то принес со свалки. Сам. Отмыл и почистил. Ему никогда не была свойственна тяга к комфорту и тем более к роскоши. Но вот чистоту он любил. Чистота и порядок нужны были ему всегда. Веник, щетка и ведро в углу, ветхие, но на первое время сойдет. Вода есть в колонке, в трех кварталах. Не близко, но других вариантов пока нет. И он пошел за водой. Во время уборки ему легко было привести в порядок и свои мысли. Уборка всегда была для него своего рода медитацией. Спокойные движения. Молчание. Тишина. Сенсей провозился до заката. И отправился в магазин. На этот раз пять кварталов. Свечи, хлеб, сыр, яблоки. Вот и все, что ему было нужно. Осталось разогнать мышей, найти старое одеяло и лечь спать. «Выход всегда есть, – продолжал начатый много лет назад разговор Сенсей, спускаясь в свой старый-новый дом. – Но не всегда это путь вверх». Что-то не давало покоя. Фонтан. Сенсей опустил руку в карман за монеткой из фонтана. Но карман был пуст. Сенсей никогда ничего не терял. Монеты не было по другой причине. У него было предположение. Чтобы его проверить, нужно было вернуться к неработающему фонтану. Других дел все равно не было. И Сенсей пошел. Вдали прогрохотало. Небо к вечеру ощутимо потемнело. Дождь собирается. Пусть. Сенсей увидел их раньше, чем услышал. Мерзкие смешки, грубые голоса. Грубые мальчики. Такие не умеют разговаривать, они умеют браниться. Умеют омерзительно хохотать. И, как бродячие собаки, вечно сбиваются стаями. Сенсей давно не замечал эти грязные стайки, а они не замечали его. Параллельные реальности. Он не был для них дичью, они не были ему интересны. Через квартал был его фонтан. Сенсей, кажется, задремал на краю фонтана. Поэтому он не услышал, как она подошла. И проснулся от прикосновения. Она подошла слишком близко. Нарушая все возможные дистанции, которые он привык удерживать с другими. С мужчинами. С женщинами. Она смотрела на него своими прозрачными глазами, в которых, кажется, всегда отражалось небо. Светлые волосы. Пушистые и легкие. – Пришла за моей монеткой? – Сенсей спросил без раздумий и обычных своих пауз. – Пришла, – у нее был тихий и севший голос. И она была бледной. В уголках ее глаз Сенсей заметил едва видные морщинки. Она не улыбалась. – Бери, – снова, не думая, сказал Сенсей. – Ты больше не бросал монет, – отвечала она, глядя теперь в зеленоватую воду. – Я бросал их туда лет сорок, а то и все пятьдесят. Бери любую. Их никто не берет. Никогда. – Сенсей показал ей на тусклые кружки среди ила на дне. – О чем ты? – теперь она подняла на него свои глаза. Взгляд, от которого у него сбилось дыхание. Сенсей наклонился к воде, опустил руку в прохладу и подал девушке мокрую потемневшую от времени серебряную монету. – Фокусник? – улыбнулась она. Улыбка погасла так быстро, что он почти не успел ее увидеть, – Сделай там золотых рыбок. – Я вижу пару десятков монет на дне, до которых могу дотянуться, не вставая с места. И еще сотню наберу, если пройду до другой стороны фонтана, – Сенсей не улыбался, он следил за ее взглядом. – Ни одной золотой рыбки здесь не было никогда. Каждый год я бросал в фонтан три-четыре монеты. Это была моя собственная примета. Когда случалось что-то важное и хорошее, я бросал на дно фонтана монету. Медную или серебряную – когда как. И никто и никогда не брал их оттуда. Даже когда фонтан был фонтаном, а не старой лужей среди камней и развалин. – Я не вижу ни одной, – сказала девушка. – Может, поэтому их и не брали? Может, их не видит никто, кроме тебя? Может, ты их все выдумал? – Может, я и тебя выдумал, – улыбнулся наконец Сенсей. И сам удивился этому. Он не улыбался давно. Давно. У Сенсея была привычка повторять свои собственные слова или слова собеседника. Повторять с другой интонацией. Выносить одно или два слова за скобку, меняя смысл. И я, когда рассказываю тебе о Сенсее, невольно тоже перехожу на его язык.

Конец ознакомительного фрагмента.