– Бейте его прикладом в морду! – визгливо и истошно заорали сзади.

Повернуться Брячко не успел – стало ОЧЕНЬ светло, как не бывает даже днем, а потом – ОЧЕНЬ темно, как не бывает даже ночью…

…Старого горца пытались первые секунды взять живым. Двое поплатились за это руками, один лишился головы, двое были проколоты, а двое – порублены насмерть. Семик не пытался выскочить за внуком в окно – бесполезно это было, в саду слышались крики и свирепая возня.

В юности он был ловчей и подвижней, но силу и выносливость сохранил и сейчас. Отбиться Семик не надеялся – скорей уж, просто хотел прихватить за кромку побольше врагов.

Его закололи штыками сразу в грудь и спину, навалившись толпой спереди и через окно. И долго потом били и кромсали безжизненное тело…

…Ледяной поток обжег лицо. Вспышкой боли разорвало разбитый затылок. Голоса. Смех. Солнечный свет, видный сквозь веки.

Брячко открыл глаза.

Первое, что он увидел – грубо сваренный из черных стальных прутьев крест, перечеркнувший высокую белизну неба.

Увидел и понял – это – ДЛЯ НЕГО.

– Очнулся! Очнулся! – завопил кто-то с такой Радостью, словно очнулся лежавший при смерти родич или дорогой друг. Вот только радость эта была злая. – Очнулся, падла горская! Очнулся, козел сраный!

Удар под ребра почти не ощутился сквозь нахлынувшие тоску и ужас, которые разом переполнили все существо Брячко. Как во сне, он увидел стрелков, выстроившихся полукругом, отсекавшим от креста молчаливую людскую толпу, хангаров-выжлоков, сидевших в седлах у границ этой толпы – и данванов. Трое огромных существ в угловатой броне, в шлемах с матовыми забралами, широко расставив ноги, замерли совсем рядом. Какое-то существо носилось кругами и вопило – Брячислав не сразу узнал Аркашку. Именно он, визжа от удовольствия, с почти безумным лицом бегал вокруг, истерично хохотал, осыпал мальчишку пинками и ругательствами.

Брячислав разлепил мокрые губы:

– Боишься, – сказал он жестко. Словно не он лежал тут, связанный по рукам и ногам, а этот плюгавенький мужичонка.

– Чо-о-о-о?!?! – завизжал тот.

Но Брячислав лишь повторил:

– Боишься, – и перестал его замечать.

Несколько хангаров наваливали у подножья креста дрова и хворост. Один из данванов начал говорить тем правильным, мощным и бездушным голосом, который так пугал всех, кому приходилось слышать данвана:

– Благодаря бдительности одного из жителей вашей веси сегодня вечером были схвачены и обезврежены двое горских бандитов-дикарей. Проявившему бдительность жителю будет выплачено денежное вознаграждение…

– Иуда! – крикнул кто-то в толпе.

Данван оборвал речь. Другой – с черными наплечниками – монотонно крикнул:

– Кто сказал?!

Люди враждебно молчали. Данван не стал продолжать – только добавил:

– Вам предъявляются на опознание захваченные. Если кто-то что-то может о них сказать – говорите.

Двое хангаров вздернули Брячислава за руки и волоком потащили мимо людей, стоящих за спинами горных стрелков. Боли в вывернутых руках мальчик не ощутил – навстречу ему за ноги тащили труп его деда. Седая голова Семика билась о комья земли и камни. Руки старого рубаки были отсечены выше кистей – из них не удалось вырвать оружие…

Мертвец и живой поравнялись.

«А помнишь ли, дед, спросил я одно у тебя – что живет в Мире человек? Для чего? И ты в ответ говорил – затем, чтоб бороться… А как стать, если нету сил, спросил я? Тогда не человек он, отвечал ты. Так я еще попробую бороться. Благо тебе. А перевидимся мы раньше, чем ты говорил…»

Мужчины в толпе смотрели себе под ноги. Женщины откровенно плакали, прижимая к себе испуганно притихших детей. Подростки стояли угрюмые. Старики и старухи крестили Брячислава.

– Ты прости нас, сыночек…

– Сила солому ломит…

– Прости за того предателя…

– Господи, спаси и сохрани…

Брячко слушал все это равнодушно. Ничего он не имел против этих людей. Разве что чуть презирал их за скотскую покорность, за слепую веру… и жалел их за то же. И все. Их жалость, их восхищение, не были ему нужны. Он готовился к своему последнему бою.

Страх ушел, растаял, хотя сейчас, как никогда отчетливо, мальчишка представлял свою судьбу. Жестокость врагов в нем тоже не вызывала отвращения или злобы сама по себе. Он и его соотечественники были тоже жестоки, и в сказках старших о днях взмятения была захватывающая дух жуть расправ над врагом. Остались тоска, решимость и холодная злость к предателю, который принимал их в своем доме, за столом – и там же выдал. Потому он не сказал ни слова, даже когда военный священник, прибывший со стрелками, спросил его, не хочет ли он исповедаться?

Заскрипели блоки, и крест наклонился, зачеркивая небо, свет, остатки надежды. Умело удерживая мальчишку, хангары прикрутили его, и с тем же зловещим скрипом крест поднялся вновь.

– Есть ли у тебя последнее желание? – спросил данван в черных наплечниках. – Ну, скажи, чтобы мы все подох…

– А поверните-ка крест. Я скажу – как.

Слова были настолько неожиданны, что данван дернул головой и умолк, безлико глядя вверх, на распятого пленного. Потом махнул рукой хангарам, и крест начал поворачиваться.