Презрение и злоба, которые Катя испытала к родственникам Георгия Аркадьевича тем утром, за несколько месяцев отступили, стали менее острыми, но, когда она увидела этого самого родственника в лице Домрачёва, ярость её разгорелась с прежней силой. Сидя в комнате и подслушивая разговор родителей с ним, она тряслась от нетерпения заглянуть ему в глаза, как-нибудь нагрубить. Её раздражали родители, стелющиеся, как она думала, перед ним. Но Катю долго не звали, и она успела остыть и пристыдить себя за поспешное суждение о незнакомом человеке. Она вспомнила его усы, шершавый голос, прислушалась к добродушной, детской наивности в его словах и начала неосознанно оправдывать его долгое отсутствие, приписывать его личности незаурядные качества: честность, умение раскаиваться, доброту, справедливость. «Никак, – думала Катерина теперь, – этот хороший человек не мог бросить своего дядю, не будь у него на то веских причин». С этими мыслями она успела простить его и обвинить обстоятельства. Наконец Катя «официально» встретила его на кухне, однако всё, что она успела подумать о нём хорошего, к тому времени уже куда-то исчезло, и у неё зачесался язык: так сильно она хотела сказать что-то неприятное, оскорбительное. Но, не успев нагрубить, Катя одёрнула себя, ибо так до конца и не могла понять этого человека. Его глаза были ей недоступны: он смотрел лишь на свою кружку и её отца.

С этим искренним непониманием того, как нужно относиться к Домрачёву, она и покинула кухню.

Взявшись за книгу, Катя не могла на ней сосредоточиться: все мысли крутились вокруг гостя. В какую-то минуту она запуталась настолько, что поняла: без поддержки не обойтись. Тоска по Егору защемила ей сердце. Ей нужно было видеть его. Так она просидела, думая и анализируя, до тех пор, пока её папа не пришёл в комнату к Домрачёву. В то мгновение Катя смогла отогнать от себя мысли и принялась читать, осознавая прочитанное.

Лишь только холодное чёрное небо начало светлеть и смывать серую утреннюю дымку со своего голубеющего лица, во всё горло закричали петухи. Степан Фёдорович разлепил один глаз, в свете утра разглядев убранство своего ночлега, затрясся, потёр друг о друга ноги, сладко завернулся в одеяло и сильнее прижал голову к мягкой подушке. Ему приятно было слышать, как в кухне гремела жестяная посуда, как холодный пол скрипел под чьими-то тяжёлыми шагами, как у входа мурлыкала одна из хозяйских кошек и как кто-то, шепча, громыхал мисками и гладил зверя. Под эти глухие звуки Домрачёв уснул и проспал до половины одиннадцатого. Тогда Гена разбудил его.

Пока Степан Фёдорович спал, Нина успела подоить корову, собрать яйца, высыпать зерно и картофельные очистки курам, вылить псу, которого в семье звали Верный, только что сваренную горячую кашу с косточкой. Катерина тоже встала рано, с петухами. Она долго лежала в кровати, прислушиваясь к глухим звукам. Ей хотелось знать, не гость ли возится в кухне, но, расслышав неродной храп, поняла, что там ходит мама. Кате было неловко за то, что вчера вечером она церемонно встала из-за стола и потом ни словом не обмолвилась с родителями.

Зайдя в кухню лёгкой походкой, она тихонько прошла за спиной матери, поздоровалась, взяла веник с совком и сказала:

– Пойду подмету.

– Чего это ты? – удивилась Нина, не оборачиваясь к дочери. – Я вчера мела.

– Да находили вечером, – сказала Катя и замолчала, ожидая, когда мать что-то ответит, но она тоже молчала, потому девушка подошла к ней поближе и шёпотом проговорила. – Надолго он у нас?

– Не знаю, дочь, – так же шёпотом ответила мать. – Пусть поживёт: вроде хороший человек.

– Хороший-хороший, – пробубнила Катя.

– Не так, что ли?

– Не знаю, – искренне сказала Катя.

– Ну, – закачала головой Нина, – ты давай не груби. Гость как-никак, – Нина тяжело задышала, ибо сама, как и Катя, до конца не знала, как относиться к Степану Фёдоровичу. – Егорка-то сегодня приезжает? – опомнилась она. – Ага.

Катя задумалась. Её рассеянный взгляд следил за движением рук матери, взбивавших тесто для блинчиков.

– Пусть заходит сегодня. Давно не виделись.

– Зайдём, зайдём.

– Как он? Ничего?

– Да ничего, вроде бы, – пробубнила Катерина.

– Ну, хорошо хоть так. Садись давай, поедим, – Нина венчиком указала дочери на стул.

Катя податливо села, смотря на спину матери, опёрла веник о стенку за своей спиной и, положив локти на стол, стала ждать завтрак.

– Колодец подмёрз сегодня маленько, – между прочим сообщила Нина. – Что ж ты до сих пор с него берёшь? – сказала Катя, глядя на струю тёплой воды, бившую из-под крана.

– Чистой хочется, живой.

Катя кивнула.

– Чего ж, так холодно было ночью? – спросила она.

– Да там маленько. Корка тоненькая.

– Ага-а-а, – протянула Катя. – Папа-то на рыбалку сегодня идёт? – Ой, – нахмурила брови Нина и с недовольным лицом махнула полотенцем, – вечно в голову взбредёт. Какая рыбалка? В снегу всё. – Я потому и спрашиваю, – сказала Катя и, повернувшись боком к стене, прислонилась к ней плечом.

Она смотрела в коридор. Её лицо при этом стало задумчивым: брови поднялись, глаза помутнели, рот слегка приоткрылся. У неё часто бывало такое выражение лица, и она старалась контролировать его появление, но, лишь только она закрывала рот, сужала глаза и опускала брови, мысли, клубившиеся в её голове, резко улетучивались. И возвращались, когда лицо принимало прежнее выражение.