Роман вырос, ушел в армию. С уходом любимчика в двухгодичную неясность приключенческая книга опять повалилась было из рук Мирры. Но Степан привез к деду жену и младенца-внука. Астра подичилась-подичилась и уехала куда-то в дикое предгорье искать снежного человека. «Чем я тебе не снежный человек?» – недоумевал Степан. «Может быть, тебя я и еду искать», – с надсадной улыбкой ответила Астра.

Маленький Лука, только отнятый от большой материнской груди, остался с приемной бабушкой. Бабушка Мирра, как было сказано, устроила ему рай, читала над колыбелью не «Курочку Рябу», а «Копи царя Соломона» и «Королеву Марго». Когда мать, не найдя снежного человека и заочно охладев к нему, возвращалась и забирала Луку в деревню, Мирра от тоски самостоятельно впадала в детство, читала самой себе «Черного корсара» и «Остров сокровищ». При Луке она не курила, а тут курила опять одну за другой.

– Куришь? Курилка, – замечал Чашников.

– Где курю? – Мирра прятала бычок в карман стеганого капронового халата и в который раз прожигала его. – Что ты выдумываешь? А если курю иногда, то потому, что поговорить хочется капельку по душам.

После космоса ты совсем потерял склонность к сердечному разговору, – дерзила вдруг Мирра.

– Хочешь сказать, что я вошел в контакт?

– Я хочу сказать, что ты вернулся другим.

– Нет! Я вернулся не другим. Я улетал другим. Я лгал себе, искренне лгал, но лгал. А ты этому потакала, тебе нравилось, что я лгу.

– Да когда ты лгал? Ты никогда не лгал. Всё ты выдумываешь.

– Ты не хочешь слышать правду! – стонал истошно Чашников. – Ты намеренно не моешь уши, чтобы не слышать правду.

– Я мою уши.

– Нет! И ноги не моешь в знак протеста против правды. Читаешь взахлеб свои приключенческие романы, дымишь сутки напролет, только бы не различать правды.

– А надо ли ее различать, такую-то правду? Если ты в космосе узнал какую-то другую, лучшую, правду, то я, извини, в космосе не была. Я мечтала съездить в Лондон. С детства. Но когда мне предложили, я отказалась. Так вот!.. – Мирра клевала носом плаксиво.

– Себя жалеешь! Вся в грязи ходишь, только чтоб себя пожалеть, и куришь для этого, и детские книжки читаешь.

– А что в этом дурного? Ты меня не жалеешь, вот и приходится самой. – Мирра блеснула огромными беззащитными глазами.

– Как тебя жалеть, если ты сама себя беспрерывно жалеешь? Сострадание вызывают люди, наоборот, безжалостные к себе, – втолковывал Чашников.

– Но ты ведь озверел тоже от жалости к себе, – качала непокорно головой Мирра.

– Я?! Ложь! Мерзкая ложь! – взвивался легко Чашников.

– Не ложь. А как раз правда, за которую ты ратуешь, – изображала мрачную привередливость Мирра наивно.

– Клеветница! Презираешь меня. А на каком основании? Откуда гонор такой? Из приключенческих книжек? – подскакивал уже и словно на крыльях подвисал Чашников.

– Да! Гордость происходит от счастья. А приключенческие книги дают счастье, – слезилась Мирра.

– Так ты счастлива? – озарялся жаркой иронией Чашников.

– Конечно!

– Убью! – искажал ноздри Чашников.

– Что ж, умру счастливой, – не боялась Мирра.

– Нет… Хоть кол на голове теши. Только к гробу моему с «Тремя мушкетерами» и «Детьми капитана Гранта» не подходи! – умолял почти униженно Чашников.

– Как хочешь. А как бы я описывала твои космические похождения, если бы не читала приключенческие романы?

– Да, ты сделала из меня посмешище, – соглашался Чашников обреченно. – Я предполагал сеять разумное, вечное, а вышел по твоей милости посмешищем.

– Но ты сам так захотел. Ты сам городишь про космос невесть что.

– У, дура!

– Какая есть.

– Вот такая и есть: дура! Дал тебе, остолоп, на откуп свою жизнь. Теперь сам хожу в дураках.

– Но ты же мне всего не рассказываешь, – вздохнула Мирра.

Чашников сделал непроницаемое лицо и гордо заперся в кабинете.

Минут через пять Мирра скреблась к нему, чтобы утешить, отвлечь, размять ему ступни – после полета в космос у Чашникова болели ноги.

В армию Рома пошел по общему призыву, следуя дворовым идеалам равенства. Отец думал его устроить в элитные части. Но Рома сказал, что будет «страдать вместе со своим народом». Вернулся он словно бы угорелый. Потемневший, но одновременно с напряженными ноздрями, охотливый до жизни, словно эту жизнь хочет он ноздрями пить. Родители при нем почувствовали неловкость, словно вину. Отец, не отличавшийся щедростью, стал давать ему значительные суммы. Мать таращилась на него несоображающим взглядом, как вдруг распелёнатый ребенок, и лепетала прежние ласковые слова, вызывающие у Ромы презрение на грани с отчаянием. Своими раздутыми ноздрями он сразу учуял отступничество матери, ее яркую страсть к чужому Луке. Прозвучал ставший потом риторическим вопрос. Только Мирра заикалась о Лучике, Роман спрашивал сосредоточенно: «Лучик… А кто это?» А мать упорно смотрела в одну точку, продолжая помышлять о Лучике.

Вскоре после демобилизации Рома решительно объявил родителям:

– В детстве я мечтал о космосе. Но что космос? Что космос? Летали американцы на Луну… Но величие Штатам прибавили именно постановочное кадры этого полета. Ты великий космонавт, папа, великий. Ты установил непревзойденный рекорд по времени выхода в открытый космос. Я не достигну твоего величия, тем более не превзойду его. Но я сыграю тебя в кино, я стану актером. И ты уже в моем исполнении слетаешь на Марс, на Сатурн, на Кассиопею.