Шесть дней подряд мальчик ждет прихода папы, а тот сидит у него от силы полчаса. Папе некогда. И говорит он почти всегда одно и то же. О маме: она звонила и передавала сынуле привет, скоро вернется из командировки и обязательно его навестит. Алеша слушает и кивает, хотя не верит ни капельки: прежде мама никогда не уезжала в командировки, а позвонить могла бы ему напрямую: под подушкой у мальчика всегда лежит старенький включенный мобильник.

Папа в десятый раз будет объяснять виноватым тоном, отчего Алеша лежит не в детской больнице вместе со сверстниками, а во взрослой, где ему не с кем дружить и играть. Его угораздило заболеть чем-то необычным, чего в детских больницах не лечат. Алеша знает, что папа скажет следом за этим: его слова не меняются, как и слова медсестры Зиночки и нянечки Саввишны. Он попросит прощения, что навещает лишь раз в неделю и ненадолго: приходится много работать. Он взял дополнительную работу, чтобы Алеша лежал в отдельной палате.

«Но может быть, тебе скучно лежать одному? Попросить перевести тебя в общую? Тогда у меня будут деньги на электронную книжку, о которой ты давно мечтаешь».

Электронная книжка – замечательная вещь. В нее можно закачать хоть сто, хоть тысячу книжек и не зависеть больше от папы с его двумя-тремя. Но Алеша отказывается: «Не надо, пап». Он не лежал еще в общей палате, но стены в больнице тонкие, и он слышит доносящиеся оттуда звуки: кашель, храп, хохот, азартные выкрики при игре в карты. Одному спокойнее. Можно смотреть в окно, когда Зиночка раздвигает шторы, читать, мечтать, спать.

Папа говорит мало и одно и то же. Это не мама, с которой они болтали часами по вечерам и в выходные: смеялись, выдумывали смешные истории, рисовали, обсуждали любимые фильмы и мультики. Ни с кем так радостно и легко не болталось, как с мамой… Но когда кончается даже сухая и короткая беседа с папой, становится грустно до слез: в следующий раз его навестят только через неделю.

Больничные дни напоминали Алеше товарный поезд: длинный-длинный, в сто или двести вагонов. Он едет, едет, едет, вагоны мерно стучат по рельсам, и нет этому ни конца, ни края. Вагоны все одинаковые, серые и скучные, и везут они что-то серое и скучное: цемент, или мешки с манной кашей, или сухие иголки от прошлогодних елок.

Правда, в унылой череде вагонов случаются просветы: интересная книжка или счастливый сон. Алеша любил засыпать по ночам: вдруг да увидит маму или что-нибудь почти столь же прекрасное: цветущий луг, облака, резвящихся зверят. Он и днем пару раз засыпал в надежде на просвет в череде вагонов, но дневные сны разочаровали. Почему-то в них не было ничего светлого или сказочного – лишь обрывки больничных будней, суета и морок, – и больше Алеша старался после обеда не засыпать.

А вообще, за всю его десятилетнюю жизнь никогда не было ему так одиноко и уныло.

Сегодня приснилась мама, и на волне маминого голоса, смеха и зова («Алексейка!») Алеша блаженно покачивался и наяву: пока мерил температуру, пока завтракал. Даже отвечая на расспросы Игоря Петровича, ощущал в себе отголоски прибоя с бликами солнца и маминой веселой нежности. А потом это прошло.

К тому же Зиночка забыла отодвинуть штору и выключить свет, и под потолком продолжала гореть противная тусклая лампочка. Она навевала дрему, унылую, как перестук товарных вагонов. Выключить лампочку Алеша мог, а вот отодвинуть штору – нет: для этого требовалась особая железная палка. До обеда он боролся с дремой, а после обеда стал сдаваться и едва не заснул.

Заснуть и погрузиться в унылые дневные сны ему не дал звук открывшейся двери. Алеша поднял веки и не поверил своим глазам: в палату зашла санитарка со смешным прозвищем. В руке она держала швабру. Зачем? Утром она уже протерла пол, и второй раз за день делать ей здесь абсолютно нечего. Алеша испугался.

Санитарка молча опустилась на колени и принялась шарить шваброй у него под кроватью. Мальчик попытался определить для себя, что же в ней внушает такой страх. Не красавица: узкие глазки, широкий рот – ну и что? Встречались ему и пострашнее на вид. Всегда молчит? Неприятно, но, может, уродилась такой. Что же, что? И тут его осенило: запах. От нее пахло не мылом, не духами, как от остальных женщин, даже не лекарствами. Но тайгой: хвоей, дымом, грибами, дикими зверями. Так необычен был запах тайги в районной больнице, что поневоле испугаешься.

Между тем санитарка провела шваброй под столиком и по всем четырем углам. Она раскраснелась. Блеклые пряди выпали из-под косынки и завесили скулы и щеки. Видно, поиски не увенчались успехом, поскольку лицо было растерянным и злым. Она поднялась с колен и обратила взор на мальчика.

Алеша сжался от страха. Про себя он решил, что кричать и звать на помощь не будет. Стыдно. Разве что она начнет делать с ним что-нибудь совсем ужасное…

– Это ты взял? – спросила женщина.

И говорила она не как все: глухо, нечетко проговаривая звуки.

– Что взял?

Несмотря на испуг, голос его слушался, и это радовало.

– Листок. Осиновый!

– Что-что? – удивился мальчик.

– Аль глухой? Отдавай добром!

Она грозно прищурилась и скрипнула зубами.

– Я ничего не брал.

– А кто брал? – Санитарка надвинулась на Алешу, сведя редкие светлые брови. – Мишка из леса? Я последней твою палату драю. Отдыхаю перед этим чуток. Нынче, когда отдыхала, вынула – всегда его в кармане ношу. Полюбовалась. А сейчас гляжу: карман порвался внизу и пустой. У тебя обронила, больше негде.