Один раз, переступив порог его спальни, она оценила безопасность дружеского секса, потом не раз обращалась за порцией тепла. Грандиозных планов на Никиту не строила, подозревала его в мужеложстве. За руку не ловила, но интуицию слушала.

Спору нет, мальчик красив. В правильных чертах его лица была еле уловимая, ускользающая трагичная надрывность и порочность, так любимая портретистами и фотографами.

Кто с ним спит – не важно, главное, что куличики Кит пек именно с Олей, о чем не преминул известить каждого.

– Моя любимая сестричка, – говорил Никита, обнимал ее за плечи и целовал в щечку. Порой подозрительно нежно.

Да и похожи они были, словно два вороненка, выпавших из одного гнезда. Оба черноволосые, кареглазые, тощие и одинокие. Оба трагично-надрывные.

Вот так, дожив до тридцати пяти, Оля могла поклясться, что не нарушила ни одного маминого завета: не общалась с женатыми мужчинами и все еще ждала любви.

Но стала ли она счастливее, предлагая примитивные тесты, ведя картотеку увлечений?

Счастливее не стала, но отсеяла нежелательные элементы. Взять, к примеру, пьяного соседа в самолете, пересевшего, пока она спала. Ужас! С таким образчиком у нее не могло быть ничего общего. Никогда! Она даже имя у такого не спросила бы, не говоря уже о хобби.

Познакомившись с Антоном, Оля почувствовала страх.

Если представить годами воображаемый и выпиливаемый из фанерки шаблон, в который должен пролезть «прекрасный принц», то Антон …почти пролез.

Небольшой зазор, неоформленный развод нарушал мамино правило – «Берегись женатых»

А может ну его, это глупое правило? Женат – не женат, какая сейчас разница. Люди ошибаются, потом исправляют ошибки.

Та же крестная говорила: « Оля, ты маму слушай, а думай сама. Советовать мы все горазды».

Кто, кроме близкой маминой подруги мог такое сказать? Значит не все так просто, значит и мама не святая? И может быть, не случайно из их жизни пропали Кулешовы?

Детские воспоминания всегда были связаны с дружными посиделками обеих семей, бренчанием папиной гитары, студенческими песнями, вкусными пирогами тети Лены, жены Кулешова.

А потом не стало ни тети Лениных пирогов, ни папиных песен, остался лишь случайно подслушанный скандал на кухне. С тех пор «тема Кулешовых» не обсуждалась ни разу.

Оля припарковалась у ворот Боткинской, купила в ближайшем ларьке яблочный сок, бутылку Нарзана и овсяного печенья, прошла на территорию больницы.

«Прочь тревожные мысли! Настало время добрых дел. А если мама что-то скажет против Антона, спрошу напрямую про тетю Лену»

В одиннадцатой палате картина вырисовалась все та же: кровать Веры Артуровны пустовала, женщина – насекомое висела на ржавых блоках, Римма лежала на кровати, уткнувшись в журнал. Словно главный режиссер забыл сменить декорации.

Дикая мысль промелькнула тогда в Олиной голове: а если вокруг нее вовсе не люди, а куклы, манекены, они замирают, когда она отворачивается, перестают жить, стоит ей уйти, и снова начинают двигаться, когда она бросает на них взгляд.

Подсознание подбросило слово «манекены», сначала вслед уходящей Марине, и вот опять, в больнице.

В одной научной статье была интересная теория о так называемой «квантовой вселенной», которая существует лишь в воображении наблюдателя – человека. Нет наблюдателя – нет и вселенной.

Вот и сейчас, Оля закрыла глаза, ничего нет, открыла и снова, по памяти воссоздала знакомый мир.

А если память сбоит, то и мир собирается разный? Каким он будет сегодня?

От нелепой догадки у девушки даже голова закружилась, Оля прислонилась к косяку двери (вот так люди сходят с ума), выдавила из себя:

– Простите, а Вера Артуровна…

«Манекены» тут же ожили, задвигались, заскрипели.

– На физио повезли, скоро вернут, – пояснила Римма, закрыла журнал и нагнулась, ища тапки.

Не желая выслушивать очередную лекцию о бессердечных родственниках, Оля шагнула в коридор и прикрыла за собой дверь.

Ее остановил оклик Риммы.

– Подожди! Надо поговорить.

Тяжело вздохнув, Оля замерла в предбаннике, наблюдая, как девушка бодро соскочила с кровати и уже почти не хромая вышла в коридор.