Но, надо было приступить к работе, а то вылечу первым, пока буду глазеть по сторонам. А подумал-подумал, и решил, что за два часа хорошо сделать Давида, не смогу, а вот набросать цветные пятна винограда – вполне. Ну и взялся за акварель…

Пока работал, я продолжал исподволь поглядывать на остальных. Девица с «благородным» профилем и движения совершала такие же какие-то продолговатые, как и её внешность, то есть не притворялась, соответствуя своей психофизике. «Жопастенькая» слишком старалась, прямо вон лезла из своих розовых порток, как мелкая собачонка, чтобы понравиться хозяину, но шансов понравиться «хозяину» Вальдауфу у неё никаких, даже если она Олейник. Вальдауф был известен и связами со студентками, чего не скрывал, но едва оканчивался курс, роман оканчивался тоже. А вёл он нередко их параллельно по два-три, причём изящно и непринуждённо, как вальсировал, без обязательств, но с покровительством на время учёбы, а далее, если дарование имелось у прелестницы, то и судьба её складывалась вполне удачно. И если из теперешних он выберет какую-нибудь, то не эту табуретку… Впрочем, может быть, я зря так о девушке, возможно, она вполне добра и мила, и даже интересна, попытался я быть про себя «добрым», удалось ненадолго. Я заглянул за её мольберт. Нет, талантом «табуретка» немного приобижена всё же: Давид глядел, будто из-за угла на её эскизе, с пропорциями «табуретка» напортачила…

Я вытянул шею и посмотрел на мольберт «Ильи Муромца», широкие сочные мазки, странно, ничего, кажется, не напоминает тонкие виноградные веточки, но сразу ясно, что перед нами виноград, наполненный соком и летним солнцем, что ж, серьмяга, явно не так прост. Может это он Олейник? Но нет, Олейнику надо было изобразить Вальдауфа…

«Щелкунчик» неплохо набросал Давида, штрихи толстые, грубые, скорые, но в них проступает сила и уверенность, кажется, что он чувствует кончиками пальцев, как видит глазами. Стало интересно посмотреть, что там изобразил очкарик. Но ни его работы, ни работ оставшихся девиц, мне не видно, а ходить по аудитории, как-то неуважительно. Так что я углубился в свою акварель…

Но вдруг с места двинулась та самая, что от меня была дальше всех, та самая, сексуальный эльф с белыми волосами, и двинулась к столу Вальдауфа, закончила, что ли? Так ещё полчаса добрых, подправила бы чего-нибудь, всегда есть, что доработать… так и Вальдауф ей сказал, когда заметил, что она подошла к его столу. Но… я вдохнул: а девица-то… не просто эльф, она смотрела на Вальдауфа, как никто здесь не смотрел: не как робкая ученица на учителя на первом уроке, но как женщина смотрит на того, кто только что оглядывал её ноги, то есть с насмешливым вызовом. Это было так странно, что я вытянул шею, чтобы посмотреть, что будет. Вальдауф удивлённо откинулся на спинку своего стула, глядя на неё…

– Готово?

…Да, то, что наблюдал Лиргамир, вполне соответствовало тому, что увидел и я. Впрочем, я ещё не знал, что высокого блондина с правильным, даже старательно вырезанным резцом Творца лицом зовут Марк Лиргамир, я никого из тех, кого набрал себе на этот раз, ещё не знал, потому что набирал исключительно по наитию. Невозможно по-настоящему оценить художника по двум-трём эскизам, которые мы видим на вступительных испытаниях, только почувствовать, есть ли огонь таланта в человеке. Технике научить несложно, важнее, что за ней. Однако ошибиться легко, чувства нередко обманывают нас.

В рисунках Олейник только на первый взгляд не было ничего особенного, ни какого-то уверенного мазка или линий, какие бывают при идеальном глазомере и очень уверенной руке, но в них я увидел то, чего не видел очень давно, а может и никогда – изумительную лёгкость, словно это и не рисунок, не искусственно созданная картинка и живое объёмное изображение, дышащее, пульсирующее. Настоящая магия, почти чудо. А может и не почти, надо разобраться. Именно поэтому, потому, что мне хотелось разобраться, я захотел увидеть и другие работы этого абитуриента. Остальные оказались не хуже, и даже лучше – с тщательной, даже изящной прорисовкой деталей, а эскиз в цвете порадовал меня сочностью красок. Вот поэтому, радуясь самому себе, что буду иметь в течение пяти лет удовольствие общения с по-настоящему талантливым человеком, я взял этого Олейника к себе в мастерскую.

Входя сегодня в аудиторию, я знал только, что учеников у меня будет семеро. Ни сколько из них девушек, ни каковы они из себя, я не мог предполагать. Я вообще никогда не планировал отношений с ученицами, да и было их в моей жизни значительно меньше, чем мне приписывали, хотя, увы, я был всеяден, не пренебрегал и хорошенькими натурщицами, приходившими к нам в училище позировать, или танцовщицами из кордебалета, когда бывал у моей жены, солистки балета, за кулисами. Мы были женаты так давно, что забыли, когда существовали оттдельно.

Детей у нас не было, потому что я никогда особенно не мечтал об отцовстве, а Марина, моя жена, очень быстро, ещё в юности стала солисткой, и считала, что вот-вот и перейдёт в примы, но проходил год за годом, а этого все не происходило, Марина делала аборт за абортом, раза четыре или пять, но на этом всё и закончилось, беременностей у неё больше не наступило, с тем угасли и лёгкие, как мимолётные дуновения мысли об отцовстве. Нас с ней устраивала наша жизнь, Марина продолжала работать, хотя по возрасту уже могла бы отправиться на покой, они уходят рано, но гастрольная жизнь нравилась ей, особенно, поездки за границу, конечно. Однако, думаю, ей остаётся недолго наслаждаться поездками, молодые дышат в спину, её скоро «попросят», не трогают только потому, что к ней имеет слабость куратор КГБ и главный балетмейстер, о чём я, увы, давно знаю. Но это даёт мне ту свободу, которая мне необходима: моя терпимость, взамен на её. Мы не слишком близки, мы существуем даже не параллельно, а как неплохие соседи, не всегда замечая даже отсутствия друг друга в нашей обширной квартире. Я вырос в хорошей семье, и Марина из старой московской интеллигенции, поэтому мы никогда не знали скандалов, и комфорт сосуществования ценили больше всего на свете.

Я давно уже получил все свои «шишки» и тычки, закалившие меня, поэтому даже признание и восхваление уже не трогали так, как могли. И чтобы не бронзоветь и не умирать, как художник, а всё же подпитываться человеческой энергией, я и взялся когда-то вести мастерскую. И мне страшно понравилось. Учитывая, что выпуск бывает раз в пять лет, я успел выпустить три поколения учеников, теперь набрал четвёртое.

И вот, войдя сюда, я оглядел восьмерых моих студентов, чьи работы вызвали во мне радость и интерес, и с удовольствием отметил живые глаза, красивые юные лица, не физической, но внутренней живой красотой. Значит, я не ошибся. Впрочем, физическая красота тоже присутствовала, что называется, в ассортименте: тот самый Лиргамир, чьего имени я тот момент не знал, хорош белёсой прерафаэлитской андрогинной красотой, статная девушка с вытянутым саксонским лицом, хорошенькая маленькая пухляшка, покрытая румянцем и персиковым пушком, они бывают так милы эти мягкие фрукты… Да, ещё былинный богатырь, грубый свитер на нём, как кольчуга, вероятно, насмотрелся в кино образов этаких художников в растянутых свитерах, да вот ещё одна…