Релятивистский подход прежде всего основан на работах социолога П. Бурдье. В отличие от приверженцев герменевтической теории, для которых понятие классики обладает исключительно позитивными коннотациями, Бурдье рассматривает классику как один из репрессивных социально-политических институтов, а классический текст – как «продукт грандиозного предприятия символической алхимии [курсив автора. – М. М.], в котором сотрудничают – с равной убежденностью и весьма неравной прибылью – все агенты, действующие в поле производства» [18] . Поскольку эти взгляды получили в России широкое хождение [19] , рассмотрим их подробнее.

Сторонники данного подхода предлагают понимать литературу как культурную форму, опосредующую и конституирующую общественные взаимодействия, что дает возможность заимствования детерминаций из различных областей социальных значений: «Использование подобных семантических моментов в процедурах литературоведения служило средством дистанцирования от ценностей, предопределяющих эстетические “достоинства” произведения и его оценку, и обеспечивало расширение спектра возможных точек зрения на произведение. В наибольшей степени подобным средством нейтрализации корпоративных ценностей литературоведения было обращение к неканонической литературе (“низовой”, “массовой”, “тривиальной”)» [20] .

В рамках данного подхода ставится под сомнение традиционное понимание классики как «ценностного (аксиоматического) основания литературной культуры, с одной стороны, и нормативной совокупности образцовых достижений литературы прошлого – с другой» [21] . В трактовке релятивистов классика предстает как жесткая манипулятивная стратегия, с помощью которой «буржуазия образования» осуществляет свою власть: «Отраженные в теориях и концепциях литературы идеологические претензии литературных групп на культурное господство предопределили системы отбора писателей определенного типа, т. е. содержательный состав “настоящей” литературы, устанавливая таким образом “традицию” и содержание “подлинной культуры”» [22] . Общественным институтом, гарантирующим навязывание классики, представляется школа: «В рамках школьного образования классические произведения включаются в процессы общей социализации – усвоения индивидом норм правильного поведения, которые постулируются в качестве конститутивных для данного сообщества» [23] . С точки зрения релятивистов, система образования генерирует «литературоцентристскую дидактику, диктующую жесткие нормы оценки и интерпретации высокой литературы» [24] , а филологическое сообщество базируется на корпоративных интересах: «Система литературной социализации как репродуктивное звено литературной системы практически работает на самообоснование. Она поддерживает нормативные границы групповой идентичности хранителей и истолкователей традиции, базирующейся на классике» [25] .

Релятивистский подход обоснован и оправдан в своем стремлении вписать литературу в общий культурный контекст и раскрыть ее связь с социальной реальностью. В этой системе представлений прекрасно описываются законы рыночного искусства, связанного с индустриальным обществом и капитализмом. Однако жесткие исходные установки релятивистов приводят к неадекватности выводов. Декларируется «дистанцирование от ценностей, предопределяющих эстетические “достоинства” произведения» [26] . На практике это означает, что нам предлагается игнорировать эстетический аспект, конституирующий текст в качестве литературного, и рассматривать литературу только как материал для социологических построений. Такой поход не только методологически неверен, но и попросту противоречит здравому смыслу: прежде чем анализировать социальные значения текста, нужно как минимум их определить, что невозможно, если не учитывать особую природу литературного высказывания. Так что «дистанцирование», претендующее на научную объективность, на деле оборачивается утратой предмета исследования: в поле зрения социологов оказывается не сам текст со всеми отношениями и эффектами, им порождаемыми, а некая теоретическая конструкция, рожденная субъективностью исследователя, исходящего из установки на социальный анализ с ощутимыми обертонами разоблачительного драйва по отношению ко всему «буржуазному». По справедливому замечанию А. Компаньона, работы последователей Бурдье рискуют даже «потерять из виду само произведение – какое все же необходимо для начала карьеры – или низвести его до роли внешнего предлога для социальной стратегии писателя» [27] .

Заметим, что слова и выражения, характеризующие культуру ценностной иерархии (достоинство, традиция, подлинная культура), регулярно берутся в кавычки. Тем самым релятивисты подчеркивают свою ироническую дистанцию по отношению к данному кругу «ненаучных» понятий, не учитывая, что подобный подход, хотят они этого или нет, разрушает основания их собственного дискурса. Если иерархическая культурная модель не релевантна, любая гуманитарная наука (и социология литературы в том числе) должна исчезнуть, поскольку низовое массовое сознание, по сути утверждаемое релятивистами как мерило уместности культурных форм, в ней нимало не нуждается.

Сомнителен тезис о том, что филология занята формированием расстановки сил внутри литературного поля, структурированием рынка. Это положение встречает критику даже среди авторов, близких к журналу «Новое литературное обозрение», форпосту российской социологии литературы. Так, И. М. Каспэ пишет: «Обозначив современный, модерный литературный канон как канон чтения, можно уйти от демонизации интерпретативных институтов как таковых – безусловно, это институты авторитета и социального контроля, но также и институты структурирования читательского опыта» [28] . Приходится отметить и определенное лукавство позиции релятивистов: разоблачая корпоративную заинтересованность филологов, они оставляют в стороне вопрос о корпоративной заинтересованности социологов литературы. Однако последние, будучи знатоками Бурдье, больше других понимают важность создания собственного символического капитала.

Вызывает сомнение также чрезмерное доверие релятивистов к контент-анализу. С их точки зрения, он позволяет «избавиться от спекулятивных воззрений на литературу и умозрительных построений, от субъективных оценок и трактовок ее роли в обществе» [29] . На сегодняшний день методика контент-анализа признана адекватной и продуктивной для изучения текстов СМИ, рекламы, массовой литературы и других структурно и тематически однородных текстовых массивов. К литературным текстам, основной характеристикой которых является уникальность, контент-анализ применим с значительными ограничениями и для решения вполне локальных задач. Для получения достоверных результатов требуется использовать его наряду с другими методами исследования.

Невозможно вполне согласиться с тем, как социологи литературы трактуют отношения классики и власти. Поскольку литература рассматривается как часть игры перераспределения и удержания власти, релятивисты настаивают на том, что классическими назначаются [30] тексты, способные сохранять и поддерживать в общественном сознании определенный комплекс идеологем. Действительно, первые классические кодексы появились в 4 веке до Р. X. по воле царей и правителей, и с тех пор литература всегда привлекала пристальное внимание, а иногда и вызывала острый интерес власти. Однако было бы опрометчиво на этих основаниях однозначно интерпретировать классику как репрессивный механизм. В тот момент, когда древние греческие властители, принимая на себя ответственность за нравственное и интеллектуальное состояние общества, сохраняли тексты трагических поэтов и создавали Александрийскую библиотеку, они осуществляли не власть-насилие, а власть-порядок, и классика выступала как средство образования и просвещения. Указанное обстоятельство вовсе не предполагает дидактической или морализаторской ориентированности текстов, входящих в канон. «Эстетика – мать этики», как сказал Бродский: именно онтологическая насыщенность, гармоничность и красота классики определяет ее нравственное воздействие.