Разговоры с этнографами

Аннотация

Представлены тексты бесед академика РАН В. А. Тишкова с выдающимися отечественными этнологами. Собеседники В. А. Тишкова – ученые с мировым признанием, вся жизнь которых была посвящена служению науке. Разговоры с представителями старшего поколения, олицетворяющими советскую этнографическую науку, раскрывают драматические страницы жизни страны, судьбы ученых на фоне событий XX века. Показан контекст формирования значимых научных теорий в этнографии и антропологии, развития теоретической мысли и академической жизни в условиях доминирования марксистской философии и партийной коммунистической идеологии. Большой интерес представляют сведения и оценки деятельности влиятельных академических фигур и научных дискуссий советской эпохи.

Новое издание дополнено интервью с В. А. Тишковым по актуальным проблемам современной гуманитарной науки. Издание адресовано всем, кому интересны вопросы истории этнологии и антропологии, студентам и преподавателям вузов.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ Предисловие к первому изданию Эта книга была подсказана несколькими обстоятельствами и у нее крайне затянувшаяся история. В период моих занятий североамериканской историографией в 1970-е гг. мне встретилась популярная для того времени книга американского историка Джона Гаратти «Разговоры с историками» [1] . Это была публикация нескольких десятков интервью с ведущими историками США, которые в целом давали достаточно полную картину состояния исторической дисциплины, основную проблематику и дебаты внутри профессии исследователей прошлого. Эта книга лишь в малой степени была использована мною для написания собственной работы о месте истории как науки и как учебной дисциплины в США [2] . Зато со временем, когда мне пришлось перейти в другую дисциплинарную сферу и в другое профессиональное сообщество, а именно – в этнографию и в Институт этнографии АН СССР, потребность побеседовать с лидерами отечественной этнографии в роли собеседника-интервьюера возникла вполне осознанно. Это нужно было мне самому для лучшего понимания науки этнографии и для более успешного руководства крупным и известным научным коллективом. Но это было нужно не только мне лично. Те, к кому я обратился со своей просьбой, охотно и искренне поделились своими мыслями и рассказали о своем жизненном пути. Все они затем были удовлетворены публикациями в журнале «Этнографическое обозрение». За это я глубоко благодарен всем своим семи соавторам, пятеро из которых уже ушли из жизни. Эта книга – мой долг памяти выдающимся коллегам, и это мой посильный вклад в воссоздание истории и в сохранение научной преемственности между поколениями. 1 John A. Garraty. Interpreting American History: Conversations with Historians. New York: Macmillan Company. 1970. 2 Тишков В. А. История и историки в США. М.: Наука, 1985. Однако смысл и значение книги не сводится к вышесказанному. У нее изначально был еще один замысел. В разговорах я старался выстроить две линии и решить две задачи: одна – это диалог-дискуссия профессионалов по поводу содержательных проблем этнографического знания, его живой истории и перспектив; другая – это давно занимающая меня исследовательская проблема места науки в жизни человека и научного знания – в жизни общества, а заодно – история самого российского общества в этноисторическом ракурсе. Поэтому и название книги было выбрано мною простое по своей словесной форме и сложное в своей содержательной заявке. Конечно же, здесь речь идет только о науке этнографии, которую сегодня более адекватно называть этнологией и социально-культурной антропологией (с физическими антропологами мне не удалось побеседовать по причине скоропостижных кончин ближайших коллег В. П. Алексеева и Т. И. Алексеевой). И, конечно же, речь идет только об академическом сообществе и в основном о второй половине XX века в жизни нашей страны и развития советской науки. В книге публикуются интервью, которые были взяты мною на протяжении примерно 15 лет без заранее составленного фамильного плана и временного графика, ибо идея собрать их под одну обложку пришла ко мне совсем недавно. К сожалению, я не сделал единый текст на основе своих разговоров с академиком Ю. В. Бромлеем, которые были у меня с этим выдающимся ученым с момента моего прихода в 1982 г. на работу в Институт этнографии на должность заведующего сектором народов Америки и вплоть до кончины академика в 1990 году. Под моей редакцией вышел сборник статей памяти Ю. В. Бромлея, где была опубликована моя заключительная статья о преемственности и новациях в науке [3] . Тем самым я отдаю должное человеку, который пригласил меня перейти на работу в институт и в конечном итоге с пользой, по крайней мере, для меня самого поменять уже наработанные знания и навыки в области истории Канады и США. Сам Юлиан Владимирович также пережил похожий переход в своей научной карьере, начиная ее классическим историком-славистом. 3 Тишков В. А. О Ю. В. Бромлее // Академик Ю. В. Бромлей и отечественная этнология (1960–1990-е годы). М.: Наука, 2003. Первое по времени интервью было сделано в 1992 г. в поселке Комарово на даче Л. П. Потапова, многолетнего руководителя Кунсткамеры, крупного сибириеведа и тогда пенсионера, готового поделиться с впервые увиденным человеком своими мыслями, советами и полезными воспоминаниями. Меня поразило благородство облика Леонида Павловича, его несуетливость, занятость не столько большой теорией, сколько осмыслением первичного этнографического материала. Сюжеты более чем полувековой давности об уничтоженных рьяными спецслужбистами шаманских бубнов и о репрессированных алтайских шаманах беспокоили его до самого конца жизни не меньше, чем тогдашние горячие проблемы статуса и развития Музея антропологии и этнографии как самостоятельного учреждения. Беседа с С. И. Бруком имела место буквально за несколько дней до его отъезда в Израиль к родственникам и на лечение. Из этой поездки Соломон Ильич не вернулся и похоронен в дальних краях, хотя всю жизнь отдал советской науке и создал ряд трудов научно-справочного характера, которыми до сих пор пользуются многие люди, далеко не всегда ссылаясь на автора. Не особо путешествуя по миру, но будучи по образованию географом, С. И. Брук великолепно знал этническую и демографическую карту мира, и в этом ему не было равных. За то, что нанес македонцев как отдельную группу на этническую карту Болгарии, получил публичные жалобы от руководителя страны Т. Живкова, а за то, что считал корсиканцев и бретонцев отдельными народами Франции, – жалоба на институт пришла в Москву от лидера французской компартии Жоржа Марше. Только теперь мне стали особо понятными эти проблемы, когда на институт и на меня лично жаловались российскому президенту руководители Татарстана (за признание отличительности кряшен) и руководители Дагестана (за признание существования малочисленных андо-цезских народов республики). С. И. Брук долгое время работал заместителем директора института, решал многие кадровые и издательские вопросы. На его столе были заветные три стопки библиографических карточек: рукописи, которые включались в план издания, которые шли на редакционную подготовку и которые издательство «Наука» намечало опубликовать в данном году. Защиты диссертаций и карьерное продвижение сотрудников института во многом зависели от порядка, в котором располагались эти карточки. Хорошо, что мне не приходится заниматься этим в новых более свободных условиях научного творчества. Т. А. Жданко была единственная женщина среди моих собеседников, хотя в институте и в науке в целом женщины занимают важнейшее место. Татьяна Александровна была величественно красивой, обаятельной, организованной и сдержанной. До последних дней своей долгой жизни приводила в порядок свои этнографические материалы. А накопилось их много за десятилетия трудных археолого-этнографических экспедиций в Среднюю Азию. Это было время чрезвычайно интенсивных работ и больших открытий под руководством тогдашнего директора института С. П. Толстова. Открытие и объяснение Хорезмийской цивилизации остается одним из научных приоритетов отечественной гуманитарной науки. Начатый мною в 2006 г. проект создания электронного фотоархива института даст дополнительные материалы об этой уникальной экспедиции, которая длилась почти полвека. Т. А. Жданко не очень много рассказала мне о внутриинститутской жизни, но на самом деле ее роль была очень большой. Долгую и славную жизнь в науке прожил член-корреспондент РАН К. В. Чистов – великий энтузиаст русского фольклора и народной традиции. Когда я брал у него интервью, то я не знал, что у Кирилла Васильевича богатое поэтическое творчество: сборник его стихов был подготовлен и издан его сыном Юрием Чистовым – нынешним директором Кунсткамеры к 80-летию ученого. Поэтического восприятия профессии и жизни – это то, чего мне не хватало во всех разговорах, хотя мне известно, что многие этнографы были не чужды литературно-поэтическим занятиям. Именно поэтому я включил некоторые отрывки из стихов К. В. Чистова в его интервью. Из всех редакторов нашего журнала «Советская этнография» К. В. Чистов был, пожалуй, самым старательным и профессионально точным. Он даже текст своего интервью вычитывал дважды и делал важные исправления и уточнения. Далеко не все считали это абсолютно необходимым, доверяя мне как собеседнику. Я, кстати, никогда не пытался что-то подправить или дописать (даже в мои собственные вопросы), чтобы как-то выделить и усилить собственную позицию. Беседы велись не для этого. Мне очень хотелось взять интервью у «провинциальных» ученых, т. е. не у москвичей и ленинградцев. Среди первых в этом списке оказался Е. П. Бусыгин – казанский профессор, который провел 50 полевых сезонов, изучая русское население Поволжья. Евгений Прокопьевич прожил 94 года и скончался 15 февраля 2008 г. Незадолго перед этим в нашем институте состоялась презентация последней книги ученого и об ученом под названием «Счастье жить и творить». В ней богатый биографический и иллюстративный материал. А помимо этого, уже в 90-летнем возрасте Е. П. Бусыгин написал книгу-учебник по этнографии. Это хороший учебник в смысле добротных традиционных подходов с использованием собственного полевого материала исследователя. Именно так пишется большинство учебников по этнологии и антропологии. Такая мысль-задумка есть и у меня. Современные учебники этнологии, по которым обучаются российские студенты, а уж тем более книги по истории советской этнографической науки, не могут быть признаны удовлетворительными. Но это особый разговор. А еще одна примечательная черта жизни ученого – это его умение прожить всю жизнь в согласии и к пользе для двух мощных культурных традиций (русской и татарской). Наука Бусыгина, как и его скрипка, звучали всегда глубоко интернационально и вызывали общий, а не партикулярный интерес. А может быть это потому, что он был русским в Татарстане? Похожие судьбы складываются у татар и у других представителей нерусских народов также и в Москве. Ну, а если в Казани? Среди них я чаще встречал людей изоляционистского и этнонационалистического видения. Однако это совсем не норма. Умный и плодотворно работающий ученый всегда более свободен и не зашорен. Он интересен своим творчеством и своей личностью всем коллегам – русскому, еврею, чувашу и т. п. Значит, дело не в «межэтнических диспозициях», а в личных качествах человека и в его достижениях. Я очень жалею, что не успел сделать интервью с внезапно заболевшим Р. Г. Кузеевым, членом-корреспондентом РАН из Уфы. «Достают меня наши башкирские пассионарии», – пожаловался как-то он мне. Но обстоятельный разговор с ним у меня так и не состоялся. Здесь могла бы быть иная диспозиция между личностью и этничностью в истории жизни. А ученый и человек он был замечательный! Два последних интервью, которые включены в книгу, – это разговоры с моими нынешними коллегами по институту – профессором С. И. Вайнштейном и членом-корреспондентом Российской академии наук С. А. Арутюновым. Оба – активно работающие ученые и мне остается им пожелать только долгих лет жизни и новых творческих успехов, вместо того, чтобы выносить по их поводу оценочные суждения. Книга иллюстрирована фотографиями преимущественно из семейных альбомов ученых. Некоторые фотографии сделаны мною. В обработке двух последних интервью приняла активное участие аспирантка института Р. Р. Нагапетова. Ею же оказано большое содействие в подготовке книги к печати, за что я выражаю ей искреннюю благодарность. Моя благодарность редакции журнала «Этнографическое обозрение» за разрешение на републикацию опубликованных в нем интервью с Л. П. Потаповым, Т. А. Жданко, С. И. Бруком, К. В. Чистовым, А. П. Бусыгиным. Признателен издательству «Алетейя» за скорое издание книги. Эту книгу я намерен разместить в Интернете с добавлением к ней новых бесед, если таковые случатся. Выдающихся ученых-этнографов в нашей науке много, а времени мало. Но люди уходят из жизни вместе со своим опытом и мыслями и нужно спешить. Февраль 2008 г., Москва Предисловие к второму изданию После выхода в свет первого издания этой книги прошло почти 15 лет. За это время произошли существенные перемены не только в жизни, но и в науке. Если говорить о социальных переменах, то, можно сказать, мы наблюдаем период смены поколений: основные позиции в обществе переходят к тем, чей жизненный опыт связан преимущественно с т. н. постсоветским периодом, а молодое поколение вообще родилось уже после 1991 г. В этой связи появилась крайне актуальная тема оценки советского прошлого, его ключевых событий и исторических личностей. Уход «советскости» как формы самосознания в пользу российской, региональной или этнической идентификации совсем не означал некоего согласия по части взглядов на прошлое страны. Наоборот, появились разные версии и оценки, острые дебаты и политические размежевания как среди ученых профессионалов, а еще больше – среди неофитов, политизированных активистов, разного рода недоучек и жертв намеренных индоктринаций. Наиболее тревожной для профессионального взгляда представляется ностальгическая версия существования некой великой эпохи грандиозных свершений и счастливой, спокойной жизни в стране под названием СССР. Эта версия включает в себя не просто забывание того, что можно было бы и забыть, а некоторую реабилитацию темных сторон жизни, злодеяний со стороны советской власти, оправдание сталинизма как диктатуры вождя, коммунистической партии и спецслужб. Эта идеализация прошлой жизни иногда распространяется и на сферу научных занятий, включая общественные науки. Сторонники тезиса о «великой советской науке» склонны недооценивать или замалчивать жестокие репрессии против ученых вплоть до бессудных казней, жесткий идеологический диктат тех лет, цензурные ограничения и т. д. Отчасти желая зафиксировать оценки жизни в СССР и ситуации в нашей науке мною были инициированы дополнительные интервью с представителями старшего поколения. Была достигнута личная договоренность с Эдгаром (Эдуардом) Львовичем Нитобургом и Даниилом Давидовичем Тумаркиным о разговоре с ними для нового издания этой книги. Но Э. Л. Нитобург тяжело заболел и вскоре скончался. В моей памяти остались только его устные рассказы о сложной семейной истории, работе в Чувашии, занятиях этнической историей Кубы и США, отношениях с коллегами по институту. Законченное интервью с этим великим тружеником и очень симпатичным человеком так и не состоялось, к моему великому сожалению. В моем архиве неожиданно обнаружился лист бумаги из блокнота «X Международный конгресс антропологических и этнологических наук», на котором рукой Эдгара Львовича был написан текст выступления в пользу моего избрания директором Института этнографии АН СССР в 1989 году. Не помню, как он оказался в моих руках, но добрая память о коллеге и соратнике по занятиям американистикой осталась со мною навсегда. С некоторыми приключениями, но состоялся разговор с выдающимся российским этнографом Д. Д. Тумаркиным буквально за несколько месяцев до его кончины. Его круг научных интересов распространялся на Гавайи и другие регионы Полинезии и Микронезии, а также Австралию. Особое место в исследованиях Тумаркина занимала персона Н. Н. Миклухо-Маклая, биографию и наследие которого исследователь изучал на фоне широкой исторической панорамы, в которой разворачивался научный путь первого российского этнографа, чье имя носит наш институт. Накануне интервью вышла книга воспоминаний и размышлений, как определил свой стиль повествования Д. Д. Тумаркин под названием «О, тамо, кайе!» [4] . 4 Тумаркин Д. Д. «О тамо, кайе!»: воспоминания и размышления ученого-путешественника. М.: Наука. – Вост. лит., 2018. После выхода многолетнего труда о своей жизни и науке Тумаркин уже не так охотно отвечал на вопросы, ответы на которые уже были подробно описаны им. Что касается самого разговора, то обращаю внимание на его две сквозные темы: это – военные годы, включая блокаду и эвакуацию, и Институт этнографии с его внутренними начальственно-личностными расстановками, которые оказывали влияние на научные карьеры «рядовых» ученых. Некоторые штрихи к портретам известных этнографов, которые счел нужным отметить ученый, дополнят портретную галерею выдающихся этнографов и антропологов, к увековечению памяти которых много сил приложил Д. Д. Тумаркин, издав в соредакторстве со мною том [5] о них, а также подготовив два выпуска сборников «Репрессированные этнографы» [6] . 5 Выдающиеся отечественные этнологи и антропологи XX века / Сост. Д. Д. Тумаркин, отв. ред. В. А. Тишков, Д. Д. Тумаркин. М., 2004. 6 Репрессированные этнографы. Вып. I / Сост. и отв. ред. Д. Д. Тумаркин. М.: Вост. лит., 2002; Репрессированные этнографы. Вып. 2 / Сост. и отв. ред. Д. Д. Тумаркин. М.: Вост. лит., 2003. Хотел бы поблагодарить А. Сирину, материал из интервью которой с Д. Д. Тумаркиным [7] , был с ее разрешения мною использован для нынешней публикации, а также Э.-Б. Гучинову, которая по моему гайду провела разговор с ученым в его домашней обстановке и затем подготовила тексты всех новых интервью для публикации второго издания книги. Содержание нового издания книги делится на две части: первая – «Разговоры с этнографами», вторая – «Интервью с автором». Вторая часть начинается с пространного интервью, которое я дал редактору журнала «Социология и социальная антропология» В. В. Козловскому в далеком 2001 г. Это было время рождающегося интереса к теоретическим подходам социального конструктивизма и время существенных переоценок в российской этнологии, а также в смежных с нею науках, особенно в социологии. Сейчас эти темы, несмотря на факт победы конструктивизма как одной из наиболее влиятельных теорий познания, продолжают оставаться актуальными. Не признают это только законченные «ортодоксы» или политизированные националисты, которым без «реальной субстанции» и извечной культурной нормы или «кода» больше не на что опереться. 7 Сирина А. «Чувствовать движение науки». Интервью с Д. Д. Тумаркиным // Этнографическое обозрение, 2012. № 4. С. 140–165. Включенные в книгу четыре новых интервью отличаются скорее жанрами и целевыми аудиториями, а не смысловым содержанием, которое частично может повторяться в силу сохраняющегося интереса к феномену этничности среди специалистов и среди более широкой аудитории. Второе интервью было сделано Эльзой-Баир Гучиновой в рамках научного проекта «Антропологи рассказывают о Кавказе» в 2009 г. Это фокусированное видеоинтервью по итогам моего монографического исследования феномена вооруженного конфликта в Чечне, а точнее – антропологический анализ общества в состоянии вооруженного конфликта [8] . В интервью освещаются вопросы как метода полевого исследования и существовавших интерпретаций, так и некоторые теоретические и практико-ориентированные выводы. Эта монография также вышла в издательстве Калифорнийского университета в США и используется в учебном процессе при подготовке антропологов [9] . 8 Тишков В. А . Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). М.: Наука, 2001. 9 Tishkov V . Chechnya. Life in a War-Torn Society. А Berkeley: University of California Press. 2003. Следующее интервью состоялось в 2016 г. в рамках молодежного проекта «Если бы вам опять 25» для канала Anthrotube (ИЭА РАН), сотрудники которого брали интервью у старших коллег и размещали их на институтских ресурсах. Я назвал его словами Леонардо да Винчи, которые очень подходят и к моему жизненному кредо. Конвертировав устную беседу в текст для публикации, я полагал, что рассказ о моей научной карьере может быть полезен тем, кто находится еще в начале своего профессионального пути. По крайней мере, мой совет не оставаться в одной теме и не бояться подвергать сомнению, казалось бы, абсолютные научные истины может пригодиться очень многим. Единственное, что я бы сейчас добавил к этому разговору, – это наставление соблюдать профессиональные стандарты научности и не скатываться в научные поделки в гонке за публикационные коэффициенты. Проблема деградации уровня научных работ обозначилась только в самые последние годы, когда, по иронии ситуации, российский менеджмент охватила страсть вписаться в мировой научный контекст через увеличение числа журнальных публикаций. Заключительное интервью – это разговор, который провел со мною журналист Леонид Виноградов для респектабельного портала «Православие и мир» в 2013 г. В этом разговоре, рассчитанном на более широкую аудиторию, мною разъясняются некоторые очень важные для меня положения о понимании гражданской нации и сущности национального строительства в условиях полиэтничной страны, каковой является Российская Федерация. Еще 30 лет тому назад мною была начата ревизия концепта нация в пользу расширения этого понятия не только как типа или состояния этнической общности, но и как формы идентичности (самосознания) или по культурной схожести (этнонация), или по солидарному согражданству, обладающему общими историко-культурными и социополитическими характеристиками. Мой концепт гражданской российской нации – совсем не выдумка, а норма мирового академического языка и общественной практики, хотя западные коллеги неохотно принимают эту новацию, надеясь, что Россия еще должна «досамоопределиться», т. е. пойти по второму кругу дезинтеграции. Однако и в нашей науке и политике понимание нациестроительства на полиэтничной основе утверждается не так просто и требует последовательного просвещения. К моим противникам в рядах научных коллег я отношусь спокойно, но без смирения. Разговоры готов вести, а отказываться от высказанного – не мое амплуа. Август 2021 г., Москва Разговоры с этнографами «Это была наука, и еще какая!» Интервью с Л. П. Потаповым [10] В. Т.: Леонид Павлович, интересно было бы услышать: с чего началось ваше увлечение наукой, как складывалась ваша карьера профессионального этнографа? Л. П.: Дело вот в чем. Я родился в Барнауле. Это был губернский город, выросший на базе Ползуновского и других серебряных заводов. Город был не маленький, с большим числом каменных строений XVIII в. Много было в городе и технической интеллигенции. Там я родился, там успел четыре класса гимназии кончить, пока ее не упразднили. Отец мой был мелким чиновником, служил в канцелярии Главного управления Алтайского округа кабинета Его Величества. Как-то он взял меня еще мальчишкой с собой в Белокуриху, где лечился от ревматизма. Белокуриха – это в 60 км от Бийска, в предгорьях Алтая. Там находятся знаменитые родоновые источники, не уступающие Цхалтубо. Так вот, пока отец принимал лечебные ванны, я с местными алтайскими мальчишками ловил рыбу в речке Белокурихе. Там я научился говорить по-алтайски. Места мне необыкновенно понравились, я просто влюбился в природу Алтая. Тогда-то и решил – буду ботаником. Это было году наверное в 1910 или 1911. С тех пор попасть именно на Алтай стало моей мечтой. 10 Впервые опубликовано в: «Это была наука и еще какая!» (Со старейшим российским этнографом Л. П. Потаповым беседует В. А. Тишков) // Этнографическое обозрение, 1993, № 1. С. 106–114. С этой мыслью я тайно от родителей поступил на курсы лекарственных растений и за время учебы в реальном училище прошел их и получил удостоверение инструктора по сбору лекарственных растений. В. Т.: Тогда, вероятно, еще не было термина для обозначения этой науки – фармакогнозия? Л. П.: Нет, не было. Так вот. Я закончил курсы и подговорил еще нескольких своих школьных товарищей, и мы весной, окончив учебу в училище, сели на пароход и удрали сначала в Бийск, а оттуда уже собирались идти 100 км пешком до Горно-Алтайска. Тракт проходил между Катунью и Бией, ближе к Катуни, скорее даже по правобережью Катуни. Вот туда мы и стремились. Однако спохватились родители, объявили розыск, нас в Бийске и зацапали. Привели в ЧК, но и у меня, и у ребят были официальные удостоверения, что мы едем на работу. Поэтому нас не только не вернули, но и дали разрешение получить на четырех человек одну подводу, так что мы могли положить свои мешки на подводу. Первая ночевка была около села, где потом жил Шукшин. В пути мы собирали травы, сушили их, нам помогал местный кооператив – тогда ведь кооперативы были. В. Т.: Вы травы отбирали по консультации с местным населением? Л. П.: Нет, мы сами все травы знали. До сих пор я современным врачам подсказываю. Даже все латинские названия помню. Например, современные врачи не знают, что лечебными свойствами обладал горицвет весенний – Adonis vernalis. Теперь им не лечат. А вот наперстянку знают. Да, но вернемся к Алтаю. Знаете, там мне повезло. На одной из экскурсий в алтайские аилы, куда меня все тянуло, я познакомился с Андреем Викторовичем Анохиным. Он был школьным учителем пения и краеведения в городе Барнауле. К сожалению, я учился не в той школе, где он преподавал. По его совету я стал посещать алтайцев, и это затягивало меня все больше и больше, ботаника стала отходить на второй план. К тому же Анохин меня еще и подзадоривал. После возвращения домой я поддерживал связь с Андреем Викторовичем весь год, и уже в следующем – 1922 – он зачислил меня практикантом экспедиции Академии наук – тогда Российской академии наук. Это удостоверение у меня до сих пор есть с печатью губисполкома – о том, что Потапов Леонид Павлович зачисляется в экспедицию Российской академии наук под руководством А. В. Анохина. И в 1922 г. я уже приехал на Алтай в качестве этнографа и впервые присутствовал на камлании шамана вместе с Андреем Викторовичем. А в 1924 г. в местном издательстве «Алтайский кооператор» вышла моя первая работа – «На камлании». Мы наблюдали за Сапыром Туяниным, замечательным шаманом – он поил из чашечки своего курмужека (так называется антропоморфное изображение души). Был полумрак, необычная обстановка – и я заболел. Я заболел этнографией. И этот год, и следующий, 1923, я провел на Алтае. Другого для себя уже не представлял. А в 1923 г. приехала на Алтай экспедиция из Ленинграда – там и Н. П. Дыренкова была, и Л. Э. Каруновская, Л. Б. Панек, А. Е. Ефимова. Они работали с Анохиным. Интересовали их алтайцы, и частично шаманизм. А Анохин знакомит: вот Леонид, Леонид вас туда отвезет… Я мог работать даже переводчиком. В следующем году – это уже был 1924 – Анохин убедил их, что они должны меня увезти в географический институт (тогда в географическом институте был этнографический факультет). Они, конечно, согласились, переговорили со Штернбергом и Богоразом, а я получил рекомендательное письмо от Анохина к Ольденбургу и Штернбергу, которых тот знал лично. И вот в 1924 г. я приехал в Ленинград поступать на этот самый этнографический факультет. А в 1925 г. географический институт был объединен с университетом, так что получилось, что зиму я учился в географическом институте и жил в его общежитии на Мойке, а затем стал студентом университета. В 1924 г. я познакомился со Штернбергом и Богоразом, последний мной заинтересовался, и я стал ежедневно ходить к нему в МАЭ. В музее я проводил все свое свободное время и наконец даже получил работу. Это было для меня особенно важно, так как первое время у меня не было стипендии. Какая же была эта работа? Я переносил книги в новое помещение библиотеки (там, где она и сейчас находится), т. е. из одного конца здания в другой. Работали мы вдвоем, я и студент Сойконен. Носили книги в бельевой корзине и получали за это два рубля в день. Библиотекарем тогда была внучка Радлова, Елена Маврикиевна. Рыжая, сухая, необыкновенно доброжелательная. Так я стал МАЭвцем. А через некоторое время меня взял к себе в секретари Богораз. В. Т.: А что собой представлял музей тогда? Л. П.: Это было солидное научное заведение, известное широко за пределами нашей страны. Число работающих было небольшим, однако, уровень научных работ, издаваемых музеем, был очень высок. вы знаете, я считаю, что система, при которой музей был одновременно и научным центром, правильна. Мы же сделали музей сначала научно-просветительским, затем просто просветительским, причем в это понятие стали вкладывать свое, упрощенное понимание. Просветительство гораздо более глубокое и широкое понятие, к тому же в наше время оно сильно политизировано. Но вернемся к 20-м годам. В это тяжелое для меня время Богораз предложил мне написать что-нибудь для «Вечерки», видимо, просто хотел меня поддержать. Он знал, что я пописываю, и всегда мне протежировал. А потом и просто сказал: «Я буду платить вам 40 руб. в месяц, а вы будете помогать мне в работе, исполнять поручения». Что же входило в мои обязанности? Я поселился на углу Торговой улицы и Английского проспекта, ныне улица Печатников, как раз напротив его дома. Квартира Владимира Германовича находилась на противоположном углу. Я должен был с утра приходить к нему, брать мешок – он носил свои книги и бумаги в рюкзаке – и мы пешком, через мост лейтенанта Шмидта, через площадь Труда шли на Университетскую набережную и к себе в МАЭ. После этого я был свободен. Иногда были какие-нибудь поручения, например, сходить в библиотеку, еще куда-нибудь… Но обычно я шнырял по всему музею. Это время я был в распоряжении Ноэми Григорьевны Шпринцин, ассистентки Богораза. В конце рабочего дня я снова взваливал на себя битком набитый рюкзак, и мы отправлялись в обратный путь. Снова мост лейтенанта Шмидта, площадь Труда… На углу площади Труда мы покупали шоколад, были такие трубочки, наполненные шоколадными конфетами, и «Красную вечернюю газету». Придя домой, мы вынимали все книги на письменный стол, Богораз садился в кресло, клал на стол ноги и отдыхал. Я же читал ему в это время «Вечернюю газету» и одновременно ел шоколад. Так начиналась моя этнографическая деятельность. В этнографическом музее в те годы существовал Радловский кружок, который вел Бартольд. В работе этого кружка принимали участие и студенты. Именно там делал я мой первый доклад, написанный на основе полевой работы – все-таки я и с охотниками в тайге был, имел представление о промысле, верованиях. А в 1925 г. получил первую в своей жизни командировку от университета на все лето и 30 руб. денег. И в следующем году я тоже ездил на Алтай, однако по окончании университета в 1927 г. распределения на Алтай я не получил – там не было мест. И я уехал в Узбекистан, где должен был отработать 3 года. Меня отправили в распоряжение Наркомпроса, который в то время находился в Самарканде. Отправлял меня Александр Николаевич Самойлович. В Узбекистане я получил большую должность: при Наркомпросе была Главнаука, а при Главнауке – отдел научных учреждений, которым я стал заведовать. В моем ведении было около 20 научных учреждений, среди них такие известные, как Ташкентская астрономическая обсерватория, Итабская широтная станция, знаменитая Ташкентская библиотека, музеи, – а какой я был специалист? У меня была большая по тем временам зарплата в 175 руб. Я выговорил себе условие (поскольку меня прислал Самойлович, с которым там очень считались, там его и академиком потом выбрали), что останусь на этой должности лишь при условии, что мне разрешат ездить по всему Узбекистану и собирать полевой этнографический материал. В командировки я мог ездить в любое время, чем активно пользовался, благо расходы были минимальными. Я объездил весь Узбекистан. Собрал около 500 поверий и примет доисламского времени. А со своей руководящей деятельностью я решил так: собрал на первое совещание всех директоров подведомственных мне заведений, благо большинство находилось тут же, в Самарканде либо в Ташкенте, но приехали и из других мест, и объявил: «Вы знаете, я окончил Ленинградский университет, я этнограф и люблю свою специальность, я тюрколог, что же касается руководства, то в этом я ничего не понимаю и поэтому прошу вас и дальше исполнять свои обязанности, а если необходимо что-то подписать – то вы мне покажите, где надо подписывать». В. Т.: Скажите, а по национальности руководители были русские? Л. П.: Да, русские, как местные, так и приезжие, например, Лясковский. Он сказал на том совещании: «Ну, вот и хорошо. О таком руководителе я, например, мечтал». И уж больше меня никто не трогал. Вскоре мы организовали научно-исследовательский институт, переросший потом в Академию… В. Т.: В Узбекскую Академию наук? Л. П.: Да, именно. Организовали мы институт, у меня даже там статья издана по этнографии узбеков. Собирались переезжать из Самарканда в Ташкент. И в это время в Ленинграде был объявлен первый набор в аспирантуру Российской академии наук. Я решил подавать заявление в аспирантуру. Это же мне советовал и Самойлович. В аспирантуру в то время принимали лишь людей, имеющих печатные работы. У меня к тому времени было несколько работ, и я был допущен к конкурсу. Осенью 1930 г. меня вызвали на экзамены. Экзаменационная комиссия под председательством Н. Я. Марра заседала в одном из залов главного здания Академии наук, там, где сейчас находится ЛАХУ. Экзамены держало много народу, все с именами – Ленкоров, Даниекалсон, Костя Державин, сын Николая Севостьяновича, Дыренкова. И Потапов среди них затесался. Этнографов было всего двое: я и Дыренкова. Я поступил, однако на экзамене сорвался. Экзамен был очень строгий, Марр сам председательствовал, в комиссии сидел кто-то из марксистов того времени, уже не помню кто, кажется, местный, возможно, Бусыгин. Н. Я. Марр задает мне вопрос: «Леонид Павлович, вы очень хорошо отвечаете, я думаю, у нас будет все в порядке. Я только хочу спросить: как вы относитесь к яфетической теории?» А я возьми и бухни, что, дескать, отрицательно. У комиссии шок: как, почему отрицательно? А я что имел в виду, говоря «отрицательно» (мы все тогда увлекались этой теорией – сведением всех языков к четырем первоосновным словам), – мне она казалась неубедительной. Тогда Николай Яковлевич меня спрашивает: «А вы знаете мою теорию?» Я говорю: «Нет, пожалуй, я ее не знаю». «Леонид Павлович! Не зная, отрицаете, да еще в таком тоне?» Ухмыльнулся, и на этом мы разошлись. Мы вышли в коридорчик, сидим, ожидаем результатов. Вызывают нас снова в зал и объявляют оценки. Пять, пять, пять… Все получили пятерки. Потапов – четыре с плюсом. Отомстил. Четыре с плюсом! Да еще с приговоркой: «Теперь, Леонид Павлович, вы будете каждую среду приходить ко мне домой на Седьмую линию и слушать мой семинар по яфетической теории». И я ходил каждую среду слушать яфетическую теорию, честно ходил. Читал обычно не сам Марр, а Иван Иванович Мещанинов… В. Т.: Из Института материальной культуры? Л. П.: Да, из Академии материальной культуры. В столовой, где шли занятия, стояла школьная доска, лежал мел, и Мещанинов писал все эти формулы. Марр прислушивался, иногда сам выйдет, подойдет к доске, вынет из кармана носовой платок, сотрет написанное – и сам что-то пишет. Потом тем же самым платком вытирал себе ворот. Нас это очень смешило. Да, как бы то ни было, семинары я прослушал. Мне было не все понятно, к тому же я не считал, что Марр действительно марксист. Сам я был убежденным марксистом, остаюсь им и сейчас – не в политическом плане, а в философском. Я остаюсь сторонником марксизма как метода историзма. Без этого никуда не денешься. Можно марксизм не признавать, но если вы настоящий ученый, то непременно к нему придете. В. Т.: Шаманизм, кажется, меньше всего имеет к этому отношение. Л. П.: Тем не менее, это источник. Но вот наступает время окончания аспирантуры. Диссертаций в то время не было, следовательно, защищать было нечего. Аспирантуру я закончил досрочно. К этому времени у нас начались расхождения с Надей Дыренковой – видимо, она меня ревновала к материалу: ведь я и сам оттуда, и алтайцы меня знают, и я даже участвовал в 1927 г. в жертвоприношении. Меня приняли в сеок, я по-алтайски мундуз. Как-то я рассказал об этом на большом совещании в Ленинграде. Узнав, что я своим высоким званием ленинградского студента освятил древний обычай, меня хотели сразу же выгнать из университета, несмотря на то, что обычай не зверский, а родовой. Я вижу: в Ленинграде мне места не будет. Так как диссертаций не было, то я написал книгу «История Ойротии» и поступил следующим образом. Я взял ее с собой в первое же лето на Алтай, пришел в Горно-Алтайский обком партии и показал эту книгу. Секретарем обкома был Гордиенко, русский. Он прочитал рукопись и позвонил в Новосибирск Роберту Индриговичу Эйхе, а Эйхе был в ту пору членом Политбюро. Меня вызвали с книгой в Новосибирск к Эйхе. Эйхе, суховатый человек, принял меня любезно и говорит: «Мы прочитали вашу книжку…» В. Т.: Какой это был год? Л. П.: Это был 1933 г. «… Мы прочитали книжку, и она будет быстро издана. Поживите у нас несколько дней». Меня отправили на партийную дачу. Я жил на даче в одиночестве два дня, пока они что-то решали. Бильярд стоял, а играть было не с кем. Потом вызывает меня Эйхе, и действительно – напечатали мою книжку. В. Т.: Что же послужило основанием такого решения? Л. П.: Я доказал – именно доказал, основываясь на конкретном материале, что у народов Алтая существовало классовое расслоение и имущественное неравенство. Вот здесь мне по-настоящему пригодился Ленин, его «Развитие капитализма в России». Как вы помните, там Ленин критикует любителей средних цифр, приводя конкретные данные от и до. Я использовал этот прием для анализа материала переписи 1897 г. Получились поистине чудесные вещи, убедительная картина классового расслоения. Эйхе потом неоднократно в своих работах ссылался на эту мою книгу, когда надо было говорить о существовании в тех местах кулачества и т. д. В. Т.: Мы подошли к тяжелым временам сталинских репрессий. Что могли бы вы рассказать об этом, особенно в отношении малых народов, в отношении шаманства. Коснулось ли все это их? Л. П.: Да, непосредственно и очень сильно. Шаманов стали обвинять буквально во всем, и, естественно, они в ответ оскалились. Хотя у шаманов давно существовала вражда с миссионерами, но она не шла ни в какое сравнение с начавшейся кампанией. В. Т.: С миссионерами Русской православной церкви? Л. П.: Да. Шаманов обвинили в том, что проводимое ими большое число камланий ведет к уничтожению множества скота, приравняли к врагам народа и кулакам и выслали. А в 1930 г. шаманов обязали сдать все бубны в сельсоветы. Сельсоветы же пересылали бубны в музей. Я помню, что собралась целая гора этих бубнов, хорошо, Анохин был еще жив, разбирался с ними… В. Т.: Бубны поступали и в МАЭ? Л. П.: Нет, коллекция МАЭ сложилась до этого, в основном из привезенных Анохиным бубнов. Нет, в 1930 г. просто сдавали бубны в сельсоветы, и все. Анохин потом и меня привлек к определению поступлений. В те годы я уже в бубнах поднаторел, так как имел дело непосредственно с шаманами, поэтому в этнической специфике разбирался. А потом все эти бубны взяли и сожгли. Был тогда такой музейный деятель, который решил, что все это барахло, ни с кем не посоветовался и сжег. Хорошо, у меня хоть фотографии остались. Я тогда много отснял и зарисовал – рисунки делал по моему заказу алтаец Саша Каланаков. Часть из них приведена в моей книжке. Очень хорошие рисунки. Таким образом мы спасли хоть что-то. В. Т.: Это были сотни бубнов? Л. П.: Нет, пожалуй, не сотни. Но десятки. В. Т.: А число шаманов было каково? Л. П.: У меня есть статистика только по тувинским шаманам. По алтайским я не знаю, но было их очень много, полагаю, что не меньше, чем у тувинцев. Даже в одном сеоке, в одном роде, было по нескольку шаманов. Опять-таки, ведь были и родовитые, сильные шаманы, и подшаманивающие, халтурщики. В. Т.: Существовали еще и помощники? Л. П.: Нет, у алтайских шаманов особых помощников не было. Большинство алтайских шаманов были сосланы. Но вот что любопытно. Я встретил вернувшегося из ссылки хакасского шамана, проведшего 10 лет в лагерях на севере. Беседа происходила в 1946 г. И я хотел порасспрашивать его о Хакасии. Он меня как черт ладана боялся, хотя я пришел к нему с хакасами. Он прятался, убегал, уплывал куда-то на лодке на ночь. Но все-таки однажды я его застал. Он не успел никуда убежать, и пришлось ему со мной беседовать. Я его уговаривал: «Это необходимо для истории, ведь ничего же не записано. Вот ребята, они этого не знают. А на Алтае все это существует. Хочешь, я тебе алтайскую покажу…» И запел голосом шамана с приговором. Он начинает прислушиваться. Я продолжаю, веду рассказ одновременно. «От, от, пожалуй, так же. А это не так». И наконец, начинает сам втягиваться в это дело. Все кончилось тем, что я целых два дня с ним работал и напечатал потом в сборнике МАЭ статью «Уникальный предмет шаманского культа», именно по материалам человека, отсидевшего 10 лет и не растерявшего ничего. Все помнил. Так что шаманы многое пережили. Если будет немецкое издание моей книги, то я хочу сделать небольшое предисловие, в котором скажу, что считать шаманов убежденными врагами советской власти нет никаких оснований, они ведь даже часто не понимали, что есть советская власть. Естественно, видя все, что творится вокруг – а именно физическое уничтожение шаманов – они восприняли это как враждебный акт. Любой образованный человек воспринимался ими поэтому как враг. Но шаманы не обладали ни организационными способностями, ни возможностями объединиться – следовательно, не могли принести никакого особого ущерба. В. Т.: Но вернемся к послевоенным временам. Л. П.: После войны я опять начал интенсивно ездить на Алтай и в Туву, особенно в Туву. Поездки в Туву заняли у меня 11 лет жизни. Я выпустил три тома материалов тувинской экспедиции, а четвертый так и не успел издать. И конечно же, продолжал ездить на Алтай. В эти годы я очень расширил свой кругозор изучением зарубежных материалов по шаманизму. В. Т.: А зарубежные классики и корифеи насколько были известны? Скажем, тот же Франц Боас, Малиновский… Другими словами, была ли наша этнография изолирована от своего остального мира? Л. П.: Нет, что вы. Этим много занимался Штернберг, он очень хорошо излагал основные зарубежные теории. Есть его известная работа «Современная этнология. Новейшие успехи, научные течения и методы» (Этнография. 1926. № 1–2. С. 15–43), в которой он рассматривает и Фрейда, и Малиновского, и Гребнера, и пастора Шмидта, так называемую культурно-историческую школу и т. д. Фрезер был очень интересен, Леви-Брюль… Этим интересовались и занимались. Я тоже различными зарубежными школами занимался, но в порядке семинарских занятий. Я вел в институте теоретический семинар, который был очень интересным. Часто выступали на нем Н. А. Бутинов, мой обычный оппонент, Д. А. Ольдерогге, В. Р. Кабо, А. М. Решетов, А. И. Собченко, Соня Маретина, которую я принимал в аспирантуру… Мы даже издавали работы нашего семинара. В. Т.: А Богораз вспоминал о Джессупе, о Боасе? Л. П.: Конечно же. Оба – и Богораз, и Штернберг. Богораз особенно Боаса любил. Знаете, Богораз мне запомнился вот чем. Сидим мы как-то в его кабинете, это там, где сейчас Кинжалов сидит. Сидим, разговариваем. Веселые все, Ольдерогге недавно из Германии вернулся… И кто-то спрашивает вдруг, может быть, тот же Ольдерогге: «Скажите, пожалуйста, а что такое фашизм?» Богораз и отвечает: «Фашизм? Это коммунизм наоборот…» Очень интересный был человек… Я вспомнил один эпизод, связанный со Штернбергом. Он подарил мне свою статью с дарственной надписью накануне моей поездки к шорцам зимой. И сказал мне: «Леонид, вы едете к шорцам, будете жить в тайге, ходить на промысел – это очень тяжелые условия (он это знал, он сам полевик был). Как у вас с зубами?» «Не знаю, Лев Яковлевич, вроде ничего». «Вы обязательно до отъезда должны показаться зубнику. Сходите к моему брату». Отправил меня к зубнику, тот нашел, что действительно надо что-то запломбировать. Вы представляете себе, что такое больной зуб в тайге – жизнь каторгой покажется. Вот такая это была светлая личность. К сожалению, когда я вернулся из экспедиции, его уже не было в живых. В. Т.: А когда вы возглавили Ленинградскую часть института? Л. П.: Году в 1948, наверное. В общей сложности у меня было 20 лет директорствования. В. Т.: 20 лет? Л. П.: Да, 20 лет я сидел в этом кресле. Я бы, может быть, и еще посидел, да не смог сработаться с Бромлеем. Он, конечно, и организатор, и аппаратчик великолепный, и я отдаю ему в этом должное; но он не совсем человек академический науки, а с известным налетом конъюнктурности. Взять и перевернуть всю науку, свести ее лишь к этническим процессам – это не дело. Наука должна быть самая разнообразная. Ведь русская этнографическая наука всегда славилась. Посмотрите старые работы – какие интересные вещи делались в Казани, Одессе, Киеве, Географическом обществе… Это была наука, и еще какая! И если мы опять вернемся к изучению традиционной культуры, то можем сделать еще многое, что будет иметь даже практическое применение. Надо дать общую картину традиционной культуры, а не выхватывать отдельные элементы для своих исследований… В. Т.: Вы говорите о системе жизнеобеспечения, социальной структуре… Л. П.: Да. Это необходимо знать и учитывать, особенно в определенных природных условиях, например в горах, где на тракторе не проедешь… А наши охотники и скотоводы знают все кормовые угодья, знают водопои, знают, где можно пасти скот даже зимой, знают, откуда будут дуть ветры в эту зиму. И все это живет в практике до сих пор. Им надо дать свободу хозяйствовать так, как они умеют. В. Т.: Но, как мне кажется, слабость Бромлея была именно в том, что он не был полевым этнографом. У него был излишний крен в сторону схоластического теоретизирования. Ведь во всех его построениях – ЭСО, этникосах и т. п. – был элемент схоластики. Л. П.: В этом он был схож с Левой Гумилевым. А знаете, Гумилеву я в свое время здорово помог. Он вернулся из последней ссылки, пришел ко мне, сидел вот тут, в этом кресле. И я его поддержал. Я напечатал его работу в сборниках МАЭ, ему ведь тогда есть совсем было нечего. Но вообще он завирака невероятный. Вот хотя бы его знаменитая книга о тюрках. Я ведь на тюрках собаку съел. Читал я ее не отрываясь, задыхался от удовольствия, он ведь здорово пишет. Прочитал, решил более внимательно посмотреть, что к чему. Начал снова листать – Боже мой! Чего там только не находил! Вот фантазер! А стихи у него хорошие. В. Т.: Он безусловно талантливый человек. Талантливый, однако некоторые его теоретические построения я рассматриваю как элементы, порождающие биологический расизм. Я говорю о его рассуждениях насчет пассионарности тех или иных этносов, межэтнических мутациях и т. п. Конечно, я не подразумеваю в этом никакого злого умысла со стороны самого ученого, который был увлечен поиском неких природных сил, которые определяют процесс этногенеза (рождения этноса). Л. П.: Да, я с вами согласен. В. Т.: Мне все время хотелось спросить у него, не смог ли бы он перечислить все народы, заканчивающие свое существование, и те, которые находятся в стадии пассионарности. Л. П.: Эти построения Гумилева увлекают неспециалистов. В. Т.: Да, «пассионарность» вошла сейчас даже в политический язык. Я недавно прочитал в «Независимой газете», не помню автора: «Ход реформ в процессе демократизации идет по-разному в различных регионах России в зависимости от пассионарности этносов…» или что-то похожее, не помню точно. Л. П.: Его пассионариев я читал еще в рукописи. Он хотел получить степень доктора второй раз и, по-моему, получил. Первый раз он получил за свою книгу о древних тюрках. Но, вы знаете, когда я просил в одном научном журнале написать рецензию на его книгу, мне ответили, что на беллетристику они рецензий не пишут. В. Т.: Меня очень волнует вопрос с музеем. За последнее десятилетие оттуда ушла чисто полевая этнография, родилась «вторичная», то, что хотя у нас и называется этнографией, на деле же является работой на основе литературы. К тому же в музей приходит все больше и больше людей, не имеющих представления о музейной работе, о музейной специфике. То, что музей в свое время потерял свой музейный статус и стал институтом, а особенно то, что не пополняются и должным образом не сохраняются и не охраняются уникальные коллекции. Л. П.: Это было огромной ошибкой, допущенной в отношении целого ряда музеев – зоологического, минералогического… Ведь можно же было создать научно-исследовательский институт, но – при музее. И кроме того, музеи могут быть полностью самоокупаемыми… [11] В. Т.: Да, и последний вопрос, который мне хотелось бы задать. Вы упомянули работу Штернберга «Современная этнология…» В МГУ до 1931 г. также был этнологический факультет. Как случилось, что у нас термин этнология исчез, в то время как во всем мире остался? 11 Решением Президиума РАН от 14 апреля 1992 г. Санкт-Петербургский филиал Института этнологии и антропологии РАН преобразован в самостоятельное учреждение – Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого со статусом НИИ РАН. Л. П.: Знаете, Лев Яковлевич был все-таки за термин этнография. В названии статьи этнология появилась постольку, поскольку работа посвящена различным течениям зарубежной науки, именуемой во всем мире этнологией. В. Т.: Я объясню вам свою позицию относительно термина этнология и переименования института в Институт этнологии и антропологии. Антропология обязательно должна была появиться в названии института, поскольку у нас и в Петербурге, и в Москве есть отделы, занимающиеся физической антропологией. Этнология же более понятный термин для зарубежных коллег, а то мы уже устали объяснять каждый раз, что есть этнография. Наконец, существует Международный союз антропологических и этнологических наук, в конгрессах которого мы участвуем, а один даже организовывали в Москве. Л. П.: Я против названия «этнология» ничего не имею, это общепринятый термин, понятный. В. Т.: Кроме того, мне хотелось сделать более привлекательным имидж данной профессии в глазах молодежи. Меня очень волнует, что сейчас талантливая молодежь с истфака в этнографию не идет, видя в ней науку старомодную, описательную. Л. П.: Раньше тоже молодежь не шла. Такие были дебаты – а что нам это даст, что мы будем зарабатывать… В. Т.: Тоже такая проблема существовала? Л. П.: Да, да еще какая. В. Т.: А все-таки я вопрос ставлю так: этнология – это название дисциплины, а этнография – это наш цех, основа ее, т. е. то, что мы делаем в поле и последующая текстуализация записей, работа с вещественно-предметными источниками, в том числе с музейными коллекциями. То есть музей может быть только этнографический, а наука – этнологией. Согласны ли вы с этим? Л. П.: Да, безусловно. Для названия науки этнология подходит больше. Февраль 1992 г., Комарово «Национальные вопросы нужно решать гибко» Интервью с Т. А. Жданко [12] В. Т.: Татьяна Александровна, вы известный ученый, специалист по Каракалпакии, признанный и уважаемый в этой республике. К вашему юбилею в Нукусе выпустили книгу… Т. Ж.: Это меня глубоко тронуло. В связи с Аральским экологическим кризисом в республике сложилось очень тяжелое положение, но все же Каракалпакское отделение Академии наук Узбекистана, возглавляемое академиком С. К. Камаловым, кстати, бывшим моим аспирантом, нашло возможность издать эту книгу. Спасибо большое каракалпакским друзьям и всем авторам, моим коллегам. 12 Впервые опубликовано в: с Т. А. Жданко беседует В. А. Тишков // Этнографическое обозрение. 1994. № 1. С. 118–133. В. Т.: Расскажите, пожалуйста, о себе. Т. Ж.: Я родилась на Украине, в семье военного. Мой отец получил военно-инженерное образование в Николаеве, служил в саперных частях, а затем окончил Академию Генерального Штаба. В 1909 г., когда я появилась на свет, он служил в Елисаветграде начальником гарнизона. Во время Первой мировой войны отец был на австрийском фронте, за боевые отличия, как сформулировано в его послужном списке, был произведен в чин генерал-лейтенанта. В 1916 г. он тяжело заболел, был переведен в Киевский военный округ, где и вышел в отставку. Мы остались жить в Киеве, потому что отец лечился в киевском военном госпитале. Вскоре, однако, он умер. Кладбище, на котором его похоронили – «Аскольдова могила» на высоком берегу Днепра – снесли, теперь там мемориал павшим в Великой Отечественной войне. Так что могилы его не осталось. После смерти отца наша семья, мама и трое нас, детей, жила по-прежнему в Киеве. Время было тяжелое, шла Гражданская война. Власть на Украине постоянно менялась, в 1918–1920 гг. Киев, кажется, раз восемнадцать переходил из рук в руки: Украинская Центральная Рада, гетман Скоропадский, петлюровщина, немецкая оккупация… Мне было лет восемь-девять, и я помню, как немцы входили в Киев. Запомнилось, как они в своих таких специфических черных касках маршировали по Крещатику. Захватывали Киев и бандиты разные, атаманы – Ромашка, какие-то «зеленые»… Трудно было, но Гражданскую войну пережили. Мама поступила работать кастеляншей университетских клиник, получала всего 40 руб., но ей дали комнату при прачечной на территории университета, на Владимирской улице, где мы все жили. В 1924 г. я окончила трудовую семилетнюю школу. Сестра училась в Киевском художественном институте, брат – в школе, а я поступила в торгово-промышленную профшколу, так как семья была в тяжелом положении, и мне надо было получать профессию, зарабатывать. В. Т.: На каком языке шло обучение в школе? Т. Ж.: В трудовой школе половина предметов велась на украинском, половина на русском, а в профшколе уже все преподавание велось на украинском языке, на нем мы писали и дипломную работу. Позже, когда я переехала в Москву, мне вначале непривычно было говорить в обществе по-русски, надо мной все смеялись – в моей речи было много украинизмов, хотя дома, в семье, мы разговаривали по-русски. Так вот. В 1926 г. я окончила профшколу и прошла что-то вроде экзамена на бирже труда, где мне присвоили соответствующую квалификацию: получила специальности счетовода и делопроизводителя. Но работать мне не пришлось. Семья маминого брата, военного моряка, профессора Военной Академии им. Фрунзе, выписала меня в Москву, чтобы там я смогла получить высшее образование. В 1927 г. я приехала в Москву и поступила на курсы подготовки в ВУЗы – решила идти в университет, и надо было сдавать конкурсный экзамен. Я его выдержала, и меня приняли в 1-й МГУ. Сложную тогда проблему социального происхождения мне смягчило то, что дядюшка, в семье которого я жила, был профессором Военной Академии, а это считалось очень престижным. Правда, позднее он все же был репрессирован и погиб; реабилитирован уже посмертно. Я поступила на этнологический факультет, где в то время сосредоточились ученики и последователи Д. Н. Анучина (он умер в 1923 г.), основателя кафедры антропологии в университете. Из работавших на кафедре в то время я могу назвать В. В. Бунака – он руководил кафедрой, Я. Я. Рогинского, Б. А. Куфтина. Среди выпускников кафедры были ученые, приобщившие нас потом к профессии и вошедшие в историю нашей науки и института: М. Г. Левин, С. А. Токарев, С. П. Толстов, Н. Н. Чебоксаров и др. Кафедра антропологии сначала была при физмате, и С. П. Толстов, закончив ее, поступил еще и на этнологический факультет. Последние курсы он у нас преподавал, читал историю религии и вел практику – студенческие экспедиции, одновременно будучи студентом этнологического факультета. В. Т. : Расскажите, пожалуйста, подробнее о факультете. Т. Ж.: На этнографическом отделении факультета в то время было две кафедры. Кафедра П. Ф. Преображенского занималась общей этнологией, а кафедра А. Н. Максимова – отдельными народами и странами. У факультета был невероятно широкий профиль. В основном он готовил специалистов по наукам, входившим в известную «триаду» Анучина – историков, археологов, этнографов; но, кроме этого, факультет готовил литературоведов и искусствоведов. Состав преподавателей был очень сильный: этнологию вели, как отмечалось выше, П. Ф. Преображенский и А. Н. Максимов, искусствоведение – Б. П. Денике, историю первобытного общества преподавал В. К. Никольский, археологическую практику я проходила у О. Н. Бадера. Читали нам языковедение – приобщали к теории Н. Я. Марра, психологию, философию, экономическую географию; учили различным языкам. Английский я знала, у меня сразу экзамен приняли… В. Т.: А где вы учили английский язык? Т. Ж.: Еще в Киеве, а потом у моей тетушки, дома. Она была преподавательницей английского языка в университете. Но на факультете мы учили и другие языки – узбекский, таджикский… Узбекский у нас вел известный тюрколог Н. К. Дмитриев; даже арабский нам преподавали. Разнообразие дисциплин на факультете определяло и разнообразие интересов студентов. Посмотрите: кроме этнологов среди выпускников нашего этнофака Б. А. Рыбаков, археолог, ныне академик; Б. В. Веймарн, искусствовед, недавно умерший, член Академии художеств, специалист по архитектурно-декоративному искусству Средней Азии; профессор Н. А. Баскаков, крупный языковед-тюрколог; А. Крейн (Крон), известный драматург и многие другие. Очень сильный был состав студентов, и обстановка была соответствующая: студенты командовали всем, доставалось даже профессорам. Я помню старого маститого профессора истории Н. Н. Мороховца «прорабатывали» за ношение обручального кольца! Никольского Владимира Капитоновича постоянно критиковали, даже самому Петру Федоровичу Преображенскому доставалось, громили его учебник «Курс этнологии», опубликованный в 1929 г. Бывало, что снимали профессоров с кафедры, особенно в период преследований за троцкизм; правда, за это исключали и студентов. Спорили, конечно, не только с профессорами. Помню, как к нам на факультет приезжали и выступали Н. И. Бухарин, В. В. Маяковский, с которыми вели яростные дискуссии студенты-философы, литературоведы и другие. В студенческих вечерах в клубе принимали активное участие и профессора, как например обаятельные, талантливые ученые, братья-профессора Борис Матвеевич и Юрий Матвеевич Соколовы, фольклористы и этнографы. Борис Матвеевич больше внимания уделял музееведению, а Юрий Матвеевич – фольклору. Это были яркие, веселые, вдохновенные люди. Да, очень интересное было время, хотя и неоднозначное. В. Т.: А где территориально располагался факультет? Т. Ж.: Наши занятия проходили и в старом, и в новом здании университета на Моховой. Семинарский корпус был невдалеке, на Большой Никитской улице, скромное такое здание. На этнографическом отделении этнофака существовало деление на циклы: среднеазиатский (тюркский), угро-финский, кавказский и очень сильный славянский цикл: экспедиционная работа велась в рамках этих циклов. В студенческие годы мы два раза выезжали на практику в экспедиции в 1929 г. и раз в 1930 г. В. Т.: Языки – узбекский и другие – вы учили уже в рамках цикла? Т. Ж.: Да, когда уже интересы определились, и я выбрала среднеазиатский цикл. В. Т.: Вы учились в сложное для нашей науки время. Расскажите немного об этом. Т. Ж.: Общая линия была на историзацию этнографии и на внедрение марксизма, поэтому велась активная борьба с так называемыми буржуазными школами. Все это нашло отражение в знаменитом совещании этнографов Москвы и Ленинграда 1929 г., в котором приняли участие человек примерно по 40–50 от обоих городов. Совещание было очень бурным. Проходило оно в Ленинграде, в здании ГАИМК [13] . В Президиуме совещания были В. Г. Богораз-Тан, Д. К. Зеленин, А. Н. Максимов, С. Ф. Ольденбург, П. Ф. Преображенский, Б. М. Соколов, С. П. Толстов и другие видные этнографы. Полемика развернулась между П. Ф. Преображенским, выступившим с докладом «Этнология и ее метод», и его оппонентом, ярым идеологом марксизма В. Б. Аптекарем, назвавшим свой доклад «Марксизм и этнология». Тезисы П. Ф. Преображенского были примерно такими. Этнология – это история или часть истории, базирующаяся на специфическом материале. Задача ее – историзация всех этнографических пластов путем ретроспективного анализа и сравнения тех культур, которые погребены в данном комплексе и бытуют до сих пор. Вторая задача – изучение механизма культурных скрещений, историко-культурных связей и т. д. [14] Кстати, в конце доклада он говорил о названии науки и подчеркнул, что существенной разницы между термином «этнология» и «этнография» нет. После этого доклада последовало совершенно разгромное выступление В. Б. Аптекаря (ГАИМК), который заявил, что этнология не имеет ни своего объекта, ни своего метода исследования, что это вообще не наука, а «буржуазный суррогат обществоведения», претендующий подменить собой марксистскую социологию и историю. Развернулась очень бурная дискуссия, этнографы защищали свою науку, но резолюция совещания под громким названием «От классиков к марксизму» утвердила термин «этнография» как единственно правильно определяющий название науки в отличие от расплывчатого термина «этнология» и оставила этнографии лишь узкую область изучения пережитков, лишив ее права на теорию. На этом же совещании были сделаны два доклада по этнографии современности: А. М. Маторина и С. П. Толстова. У А. М. Маторина был доклад «Этнография и советское строительство», а у С. П. Толстова – «Задачи этнологии в социалистическом строительстве». Да, на совещании окончательно утвердился термин «этнография» как название нашей дисциплины, но сама она с этого момента стала приходить в упадок. Мы успели доучиться на факультете – нас выпустили в декабре 1930 г., а в 1931 г. факультет был закрыт, кафедра П. Ф. Преображенского прекратила свое существование, сам профессор вскоре был арестован и погиб в заключении. По определению Г. Е. Маркова, в 1930-х гг. наука обеднела, она была «низведена до изучения пережитков первобытно-общинного строя методом этнографического наблюдения» [15] . В одном из изданий Института в это время появилась статья В. В. Струве, где он так сформулировал задачи этнографии: этнография изучает те общества, которые не переросли в нацию, пребывая еще, по существу, на стадии первобытно-общинного строя или раннеклассового общества. Такова была установка этого периода, очень прочная, и с ней приходилось считаться и долго преодолевать ее. Но наука все же не погибла. Уже в 1939 г. на истфаке МГУ по инициативе С. П. Толстова возродилась кафедра этнографии, которую он и возглавлял до 1951 г. Много воевал С. П. Толстов в те годы и после войны за внедрение в этнографию изучения современности. Развивалась наука и в музеях. 13 Государственной Академии истории материальной культуры, позднее – Институт археологии АН СССР. 14 См.: Этнография. 1929. № 2. С. 114–115. 15 Марков Г. Е., Соловей Т. Д. Этнографическое образование в Московском государственном университете // Советская этнография. 1990. № 6. С. 83. Кстати, историографы, занимающиеся становлением этнографической науки в советское время, очень мало внимания обращают на музеи, а ведь именно они сыграли весьма заметную роль в развитии науки: МАЭ для ленинградских этнографов, а Центральный музей народоведения – для московских. В. Т.: Простите, но прежде чем вы расскажите о музее, хотелось бы узнать, как завершилась ваша студенческая жизнь? Как сложилась ваша собственная судьба? Т. Ж.: Диплом нам выдали уже после того, как мы поработали несколько лет. Все выпускники среднеазиатского цикла нашего этнографического отделения, восемь человек – а мы были энтузиастами своей профессии и немного романтиками – зимой 1930 г. поехали в Узбекистан, в распоряжение местного Наркомпроса, где нас встретил Ш. И. Иногамов, тоже этнограф по специальности. Принял нас он очень тепло и распределил на работу по музеям Узбекистана. Трое наших товарищей, в том числе Г. П. Снесарев и я, попали в Самарканд. Было это в декабре месяце 1930 г. Центральный государственный музей Узбекистана размещался тогда в старом городе, на площади Регистан, в монументальном здании медресе Улугбека, построенном в XV в. этим знаменитым ученым, внуком Тамерлана. Музей был основан давно, но создавался он как археологический. Нам, приехавшим, была поручена организация экспозиции исторических отделов и отдела по современному быту населения Узбекистана. Правда, в музее уже был довольно большой отдел, занимавшийся этнографией современности – «Труд и быт женщины Узбекистана». В этом музее я проработала пять лет, до 1936 г.

Конец ознакомительного фрагмента.