И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая:

– О, Господи!..

И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на свете не было...

АБЗАЦ ПЕРВЫЙ

роман второй РЯДОВОЙ МЫ

А мимо наши паровозы все мчатся задом-наперед!.. Дрожит щека, катятся слезы, комбат копытом оземь бьет. И ни на миг не умолкая, дудит в картонную трубу Тоска - зеленая такая, в шинелке, со звездой во лбу. В. Т-Э. Шел осел с приклеенными крыльями рядом с другим стариком, один как Беллерофонт, другой как Пегас, оба возбуждая жалость. Апулей "Метаморфозы"

* Глава первая

И еще раз о вреде курения

* Глава вторая

Всевозможные гости, в том числе и Гипсовый

* Глава третья

От рядового М.
– сочинителю В. Тюхину-Эмскому

* Глава четвертая

Синклит бессонных "стариков"

* Глава пятая

От рядового М.
– рядовому запаса Мы.

* Глава шестая

От рядового М.
– члену редколлегии Т., лауреату премий

* Глава седьмая

Некто в полувоенном и прочие

* Глава восьмая

Кто следующий?..

* Глава девятая

От рядового М.
– свидетелю и очевидцу В. Т.

* Глава десятая

Началось!..

* Глава одиннадцатая

От рядового М.
– незаурядному Тюхину

* Глава двенадцатая

Окончание предшествующего

* Глава тринадцатая

Черт все-таки появляется...

* Глава четырнадцатая

Омшара (поэма)

* Глава пятнадцатая

Подпольный горком действует

* Глава шестнадцатая

Преображение старшины Сундукова

* Глава семнадцатая

И разверзлись хляби небесные...

* Глава восемнадцатая

Древо Спасения, или Беседы при ясной Земле

* Глава девятнадцатая

Предпоследние метаморфозы

* Глава двадцатая

Возвращение на круги своя

Глава первая И еще раз о вреде курения

То ли явь, то ли мерещится: сумерки, туман. Обгорелый, в клочья изодранный, я вишу вниз головой на высоченном дереве. Внизу, в смутном круге фонарного света, задрав головы, стоят двое - замполит батареи старший лейтенант Бдеев и ефрейтор Шпортюк, оба глубоко взволнованные, в красных нарукавных повязках.

– Нечего сказать - ха-арош!
– светя мне в лицо фонариком, выговаривает старший лейтенант и глаза у него закачены под лоб, как у обморочного, а молодой лоб изборожден морщинами.
– Вы это что же, рядовой М., вы думаете вам и на этот раз все с рук сойдет?! Думаете - сбежали из госпиталя, так вам все и позволено?! Так вы думаете? Р-разгильдяй!.. Где ваша пилотка?.. Где погоны?.. Почему не подшит подворотничок?.. А это что у вас там, борода?! Не-ет вы только полюбуйтесь, Шпортюк, этот висельник уже и бородой успел обзавестись!..

– С-салага!
– шипит ефрейтор, маленький, говнистый, брившийся по слухам чуть ли не раз в месяц, да и то насухо.
– Да они, гуси, совсем обнаглели, товарищ старший лейтенант! Никакого уважения к старослужащим!..

"Это кто, это ты-то старослужащий?! Ах ты!.." - я пытаюсь изловчиться и плюнуть ему, недомерку, в его лживый, бесстыжий рот, но ветка, на которой я каким-то чудом держусь, трещит. Я замираю.

– Ну нет!
– отступив на пару шагов, грозит мне пальцем замполит.
– Уж на этот раз вы у меня гауптвахтой не отделаетесь!.. Ишь ведь - повадился! Когда мы его, Шпортюк, в последний раз с крыши снимали? В апреле? В марте?..

– В феврале, товарищ старший лейтенант. Аккурат - 23-го февраля, в день Советской Армии.

– Ха-арош!.. Эй, рядовой М., в последний раз спрашиваю: вы будете слезать или нет?.. Не слышу ответа...

– Может, дерево тряхнуть?
– предлагает гад Генка.

– Отставить!..

Дежурный по части старший лейтенант Бдеев посылает ефрейтора Шпортюка за пожарной лестницей. Удаляясь, бухают генкины сапоги. Хлопает дверь КПП. Я осторожно перевожу дух и говорю себе: "Только спокойно, Витюша, без паники..." Хотя какое уж тут к чертовой бабушке спокойствие, когда висишь вниз дурацкой своей башкой аккурат над бетонным паребриком, и ветка потрескивает, и сердце тарахтит, как движок 118-й радиостанции, и ум заходит за разум и, недоумевая, вдруг осекается: "Минуточку-минуточку!.. С крыши-то меня действительно снимали, и действительно - 23-го февраля, только ведь было это, елкин дуб, без малого тридцать два года назад, на заре моей туманной, так сказать, юности, в армии, в незапамятном уже 1963-м году..."

Рискуя вывихнуть глаза, я пытаюсь осмотреться. Слева железные с большими красными звездами ворота части, сквозь прутья решетки видна мокрая брусчатка Зелауэрштрассе - переходящей в шоссейку улочки маленького немецкого городка В., на окраине которого имеет место быть наша особо засекреченная ракетная бригада. Я вишу лицом к штабу, но его почему-то не видно. Не просвечивает ни единого огонечка сквозь туман. Зато справа, куда побежал Шпортюк, вполне отчетливо просматриваются контуры пищеблока. На всех трех этажах горит свет, а из углового окна на втором, подперев ладошкой тройной подбородок, пялится в перевернутые небеса перевернутая кверху задом Христиночка, заведующая офицерской столовой, вольнонаемная. Там, дальше плац, за ним моя казарма. А вот и товарищ лейтенант Скворешкин, командир радиовзвода, мой, так сказать, непосредственный начальник. Вот он появляется из-за угла и, глянув на дерево из-под ладони, прибавляет шагу. Звякают об асфальт стальные подковочки. Ближе, ближе. Вот он останавливается под фонарем и, запрокинувшись, смотрит на меня, идиота, и глаза у него серые такие, грустные-грустные, и на погонах, там, где сняты звездочки - темные пятнышки, а на скулах суровые желваки. Мы глядим друг на друга долгим, как солдатская служба, взглядом. И вот он не выдерживает, вздыхает, бедолага и тихо-тихо говорит: