Капитан Палицын представился помещице и уверил ее, изъясняясь по-польски, что от солдат Фанагорийского гренадерского полка, которыми он командует, не будет никаких обид ни ей самой, ни самому распоследнему мужику. Потом взял на руки Тадеушка и поцеловал его:

— Хочешь со мной подружиться?

— Хочу. Если ты никого из нас не убьешь, — ответил мальчик и обнял его за шею.

— Я, дружочек, только тогда убиваю, когда на меня нападают. До дому еще далеко, вы не дойдете пешком, — сказал он, обратившись к дамам. — Извольте обождать немного, я помогу делу.

Посадив ребенка на колени матери, капитан ушел обратно в лес со своими солдатами, оставив всех в недоумении. Елизавета и Антонина шепотом обсуждали между собой офицера, как он хорош собой и как идет ему мундир. «Не может быть, чтоб он был русский: это или поляк, или лифляндец, или курляндец», — говорила всем пани Анеля, успокаивая саму себя. Палицын вернулся через полчаса; за ним шестнадцать солдат несли наскоро сделанные из сучьев носилки, по четыре человека на каждые; на эти носилки, положив на них подушки, предложили усесться дамам. Саженный гренадер с длинными усами взял на руки Тадеуша. Основной отряд дожидался впереди. «Песельники, вперед!» — скомандовал капитан. Семья Бенедикта Булгарина вернулась домой на руках русских солдат под «Соловей, соловей, пташечка!» Пани Анеля попросила у капитана позволения дать каждому солдату по рублю и угостить всю роту во дворе ее дома.

Пушки, гул которых так напугал обитателей Маковищ, рассеяли картечью последний отряд, уцелевший во время разгрома Цициановым Стефана Грабовского при Любани. О сопротивлении русским более никто не помышлял; с прошлой осени Минское воеводство кишело дезертирами, которые неожиданно появлялись и так же внезапно исчезали, а в промежутке буйно гуляли в корчмах, швыряя деньги направо и налево. Люди говорили, что деньги те были украдены из полковой кассы или на большой дороге, а у кого-то якобы даже видели на лбу клеймо-виселицу, поставленное генералом Сераковским. Случалось, что дезертиров ловили и брали под стражу. Минский генерал-губернатор Тутолмин, впавший в немилость у императрицы за то, что проглядел восстание и не задавил его в зародыше, теперь боялся снова дать маху и запрашивал у Репнина списки тех, кого надлежит арестовать, разделив на разряды: мятежники, присягавшие императрице, и те, которые не присягали, зачинщики бунта и простые участники, пособники и сочувствующие. Репнин на это отвечал, что ему проще составить список эмигрантов, которых не было в стране во время мятежа, все же остальные так или иначе к нему причастны — не хватать же всех подряд. Русские генералы и офицеры, вынужденно превратившиеся в чиновников, были рады-радешеньки переложить тяжкие для них обязанности на местную шляхту. Вот так Бенедикт Булгарин, которому Костюшко, зная его горячий, шальной характер (и получив тайное письмо от его жены), не доверил командование отрядом, а сделал военно-гражданским комиссаром, теперь был назначен комиссаром Новогрудского воеводства и должен был явиться в Несвиж в распоряжение Ивана Евстафьевича Ферзена, который за пленение Костюшки получил чин генерал-аншефа и стал из барона графом. Но прежде чем перевезти туда свое семейство, следовало как следует отпраздновать его счастливое избавление от опасности и отблагодарить избавителей — или мы не поляки?

Со всей округи созвали гостей, из Глуска выпросили музыку графа Юдицкого — и пошло веселье! Весна в тот год выдалась ранняя и дружная, в конце апреля было уже так тепло, что мужчины спали на гумне, предоставив комнаты дамам. Обеденные столы накрывали во дворе; из повалуши туда несли блюда с колдунами, миски с бигосом, колбасу, ветчину, зразы, сыр — закуски, всё это запивали пивом, а потом начинался сам обед с вином, перед которым полагалось выпить чарку горилки для аппетита. После обеда, там же во дворе, танцевали ходзоный (полонез), краковяк, мазурку, а когда уставший оркестр сменяли песельники, русские солдаты пускались плясать вприсядку, выкидывая диковинные коленца. Маленький Тадеуш сновал между гренадерами, нося им водку, вино, булки, пироги, даже выпрашивал у родителей деньги для них. Те в ответ дарили ему новые «игрушки»: пули, штык, тесак, а капитан Палицын повязал ему через плечо свой офицерский шарф. Иногда вместо танцев или в перерывах между ними удальцы соревновались друг с другом в стрельбе — гасили пулей свечу или попадали в туз из пистолета с двадцати шагов. Вечером садились ужинать: верещака с блинами, пячисто из баранины, еще несколько блюд из мяса и птицы, кулага на сладкое… Офицеры варили пунш, а солдаты снова пели русские песни. Так продолжалось целую неделю. Последний бал длился до самого утра; на рассвете рота фанагорийцев выступила в поход, и всё общество вместе с музыкой провожало ее верст пятнадцать. Там устроили прощальный завтрак и наконец-то расстались: Палицын со своими молодцами потопал в Слуцк, а Булгарины вернулись домой, чтобы готовиться к отъезду в Несвиж. Тут-то и обнаружилась пропажа панны Клары: какой-то бравый гренадер забрал ее с собой.

Запряженную четвериком бричку с поваром и поварятами, нагруженную кухонной утварью, выслали вперед, сообщив повару маршрут: в назначенных для остановки местах он должен был стряпать обед и ужин, чтоб был готов к прибытию основного поезда; завтрак и полдник везли с собой. Впереди скакали четыре стрельца с ружьями и охотничьими рогами (подъезжая к какой-нибудь усадьбе или местечку, они стреляли в воздух и трубили в рог, чтобы дать знать, что едет пан); за ними следовала громоздкая карета на ремнях, запряженная цугом в шесть лошадей, с двумя гайдуками в волчьих шапках на запятках, — ее занимала пани с дочерьми и сыном; за каретой ехала коляска, которую везли четыре жеребца с высокими хомутами, унизанными бубенчиками: в ней поместился камердинер пана, а на запятках стоял казачок-бандурист; следом доезжачий с помощником вели на сворах гончих и борзых; три брички, каждая в четыре лошади, были нагружены постелями, бельем и столовыми сервизами, в них сидели служанки и лакеи; дворецкий и конюший ехали верхом; ездовой вел в поводу парадную лошадь пана, покрытую попоной с гербами, а сам пан скакал на сером жеребце; другой ездовой — в куртке с галунами и шишаке с перьями — вез длинный турецкий чубук и запас трубочного табаку; замыкали поезд крестьянские подводы со съестными припасами. Вся эта процессия продвигалась легкой рысью, а то и шагом: дороги такие, что не расскачешься.

У моста пришлось остановиться. Неширокий летом ручей в половодье превратился в бурный поток, а мост, кое-как державшийся на подгнивших сваях и лишившийся нескольких досок, никак не выдержал бы кареты, переезжать по нему нечего было и думать. Люди разошлись по берегу в разные стороны в поисках брода, и через некоторое время конюший прискакал назад, уверяя, что нашел. Пан Бенедикт первым въехал в реку верхом на своем жеребце, благополучно достиг противоположного берега, но не остался там, а вернулся, чтобы руководить переправой кареты. Пани Анеля посадила Тадеушка себе на колени и мысленно творила молитву; девушки прижались друг к другу и со страхом смотрели, как в щели под дверцами заливается вода. Но воды было немного, так что даже ног не промочили. Зато когда лошади начали выбираться на крутой берег, кучер, сидевший на передней из них, зачем-то погнал ее влево, хотя тропинка шла вправо; лошади стали путаться, постромки натянулись, карета накренилась набок, девушки завизжали… Увидев опасность, отец дал шпоры своему коню, тот рванулся вперед, но увяз ногами в иле, поскользнулся и упал, придавив собой всадника. Женщины с криком и плачем выскочили из кареты; слуги подняли коня и высвободили хозяина. Оказалось, что у него сломана нога: под илом прятался острый камень. Стрельцы раздобыли где-то две дощечки, привязали их к ноге пана, отнесли его в коляску и во весь дух поскакали в Несвиж, до которого оставалось не более двадцати верст. Побледневшая пани Анеля тоже просила кучера погонять. Когда карета добралась до дома, отведенного Булгарину магистратом, пан Бенедикт уже лежал в постели, а вызванный к нему доктор, наложивший шину более умелой рукой, уверил пани Анелю, что через полтора месяца ее муж будет совершенно здоров и никакой опасности нет.

Явился адъютант от Ферзена, который уже проведал о несчастье и справлялся о здоровье пана Булгарина. Он стал приходить каждый день, а когда у больного спал жар, к нему явился сам граф. В светелке пана находился доктор, поэтому Ферзена встретила пани Анеля, предложила ему кресло в гостиной и представила своих детей.

— Для меня большая честь — принимать вас в моем доме, ваше сиятельство, — сказала она учтиво, но довольно холодно.

— Ну что вы, — с поклоном отвечал ей Ферзен. — Вы мать русского воина, имеете полное право на покровительство российского правительства, и я прошу вас стать моей предстательницей перед нашей государыней.

Пани Анеля смутилась. Елизавета и Антонина были ее дочерьми от первого брака; их брат Юзеф, служивший в конной гвардии, еще в девяносто третьем году принес присягу императрице и перешел на русскую службу. Конечно, нет ничего удивительного в том, что Ферзену это известно, однако… Впрочем, он сказал это искренним тоном, и у нее нет никаких причин подозревать в криводушии этого доброго и обходительного человека.

Тадеушек искоса рассматривал подслеповатого старика, имя которого ранее произносилось в их доме с гневом и негодованием. Почему же теперь матушка так с ним любезна? Сколько у него морщин! А лицо всё белое от пудры! Взгляд мальчика приковала к себе трость с набалдашником, усыпанным драгоценными камнями.