Отец разговаривал, вода текла, около мальчика толпился воздух, ожидая ненаступающего вдоха и недоумевая, отчего существо это, лет пять назад возникшее и потеснившее воздушные области маленьким своим телом, а затем год от года забиравшее места все больше, сейчас нарушает договор жизни, не позволяя ему, тихому воздуху, войти внутрь и, как положено, побродить по нехитрым закоулкам мальчишечьего нутра.

Но вот отец сказал: "Хватит. Видишь - переливается, и дядя тоже ждет", и замечание это совпало с предельным усилием маленького наливателя. Он наконец вдохнул, руки, как и предполагалось, ослабли, струя прекратилась, а он, поставив ноги, бросился к дяде и отцу, восклицая "я сам нажал! я сам нажимать умею!", и, отдышавшись, налил дядино ведро тоже, но сил у него теперь было мало, поэтому струя прерывалась, и отцу, покуда сынок его, повиснув на колонке и надувшись, глядел в небеса выпученными от усердия глазами, пришлось незаметно приложить к литой ручке палец.

– Я колонку нажал! Я колонку нажимать умею! - говорил всем и каждому в этот и другие дни маленький нажимальщик, новый в человечестве Водолей...

Однако я тоже про это дело кое-что знаю и, чем о других, расскажу о себе.

Потом я добился струи белой и шумящей. При небольшом нажиме она сперва появляется ровная, не перевитая и гладкая, как сужающаяся книзу стеклянная трость. Но если нажать посильней, а такое возможно только при накопившихся с возрастом (пока еще дошкольным) силах, внутри колонки что-то начнет шуметь, вода утолстится, перестанет быть полированной и прозрачной, наберется воздуха, и от его пузырьков станет белой. Достигнув асфальтового обрывка, она, в отличие от стеклянной, разобьется в брызги, тогда как первоначальная, журча, утекала полоской в канаву.

Белая бьет сильно, и, когда дожмешь до упора, округлое навершие колонки, приподнявшись, слегка сместится - его изнутри сдвигает какая-то железина, так что на четырех своих винтах, неплотно прикрутивших его к стволу колонки (намертво привинтить литье к литью невозможно), оно и скособочивается.

Иногда колоночная ручка застревает и тогда ее можно тихонько отпустить - ведро дональется само, а ты можешь пока с кем-нибудь поговорить и даже заговориться. Когда же вода польется через край, прежде чем ведро снять, следует, уведя дужку с центральной позиции, его наклонить и плеснуть лишек на асфальт, и так уже залитый стекавшей по ведерным бокам водой...

В детдоме, где вырастал Н., колонки не было, а хоть бы и была, столь дотошному ее постижению помешало бы многое и многое.

Касательно же геометрии, преподавателю Н. (и мне тоже) представлялось (а мне все еще представляется), что Евклидова постройка достойно довоздвиглась только в наше с ним время, а именно с завершением исполненного классической простоты учебника под одноименным названием.

Никакой другой, учась до и после по многим, я не могу поставить рядом, ибо сей был вдохновенным подвигом величайшего из дидактиков Андрея Петровича Киселева, непрестанно его улучшавшего. И сам Киселев, и его детище пришли к нам еще из дореволюции, научая народ слева писать "Дано", потом проводить вертикальную черту, а справа от нее - "Требуется доказать". И хотя Время совало в это самое "Дано" всякую жуть: голод, грязь, братоубийство, отцеубийство, вшей, беспризорников, реющие флаги и красный стрептоцид, а справа - в "Требуется доказать" (никак не доказывая), что все, оказывается, хорошо, что "я другой такой страны не знаю", у Времени мало что получалось и ничего у него не доказывалось.

Оно все время ходило в неуспевающих, наше Время.

Но почему? Почему? Ведь лучшие евклиды, подперев лысые лобачевские, как дважды два доказывали что хочешь? А потому, что несостоятельны были аксиомы. Три кита.

Киселев же, оборудовав классический фронтон портиком постулатов бесспорных, в соответствующих классах средней школы производил невероятное, последовательно научая всех строгой точности и точной строгости. И такого больше негде было набраться.

Некоторые на этом погорели. Привыкнув жить в построениях безусловных, они, столкнувшись с допустимостями, а до того - сбитые с толку числом "пи", угодили в приблизительный мир практических наук, обслуживаемых разбитной пособницей - высшей якобы математикой, и стали субъектами с лживой речью и приспособляемыми к случаю путем умножения на поправочные коэффициенты неотчетливыми мыслями.

А шедевр он и есть шедевр, и пусть прячут глаза методисты, ради собственной спеси низведшие с пьедестала "Геометрию", заместив ее разными жидконогими суррогатами. Пусть будет забыто их имя, а вы, нынешние взрослые и дети, действуя исподволь и настойчиво, раскопайте где-нибудь Киселева (учебный материал бесцеремонными руками подростков быстро уничтожается) и подивитесь тому, как выглядит учебник с хорошими манерами, воспитавший лучших людей нашего отечества. В Педагогической библиотеке его шифр 513(075) К-44.

Из лучших ли был педагог Н. или не из лучших, он оставался приверженцем геометрии циркуля и линейки, а также человеком Евклидова пространства в изложении Киселева. Он даже на каком-то съезде Андрея Петровича видел, но подойти к демиургу не решился. Лакедемонянин в нем - а в нашем педанте, как мы знаем, было многое от лакедемонянина - оробел.

В некотором роде меднообутый Н. был подобен "секущей", образующей в параллельных равные углы. То есть если некую прямую счесть эталонным путем жизни, то параллельная ей, обеспеченная равноположенным углом, будет идеальной стезей житья проживаемого. Иначе говоря, секущая, образуя равные углы (углы зрения, рассмотрение под углом и прочее, с углами связанное), непременно определит и направление верного бытия. И останется только вызволить или, лучше сказать, вылущить человека из каждодневной и всеисторической лжи. А поскольку чужие судьбы нашего Н. не занимали, он вылущивал самого себя. Причем неотступно.

Хотя воспитывался он с беспризорниками и сам был из них, то есть детство его изобиловало примечательными личностями и художественными характерами, натуры эти бывали искажены навыками каждодневного житья, то есть лишены главной правильности, а значит, с точки зрения Н., недовдуты и несовершенны.

И он теми, с кем рос, небрегал. Небрегал их (и своими тоже) способами жизни: попрошайничеством, вокзальным шнырянием, скаканьем у асфальтовых чанов, пожиранием вареных колбасных обрезков, а также выклянчиванием белужьей и осетровой крошки. По царской еще традиции в Великий пост вся Москва съедала невероятное количество рыбы, в том числе белого и красного товара. Больших белуг даже поштучно подвозили на телегах. Катится телега, а на ней одна громадная рыбина. Когда же сообразно приготовленную необыкновенную снедь потом нарезали, с ее доисторических боков открашивалась наиболее вкусная плоть. Покупатель обломанный товар не брал, и ущербная разделка шла чуть ли не задарма, а уж крошку, которой набиралось куда тебе, раздавали.