– Ах, дафайте! – в восторге воскликнул фон Дерксен.

Ободняковы обменялись короткими взглядами и враз изменившимися артистическими походками разошлись в противуположные стороны кабинета.

ФРАГМЕНТЪ ПІЕСЫ БРЪ. ОБОДНЯКОВЫХЪ "ИНСЕКТЪ", ИГРАННЫЙ АВТОРАМИ ВЪ УСАДЬБ УЕЗДНОГО СМОТРИТЕЛЯ УЧИЛИЩ И ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ Г.ЧУМЩСКА Г-НА ФОНЪ ДЕРКСЕНА

Жукъ сидитъ въ своей камер и смотритъ на проникающій сквозь ршетку лунный свтъ.

Жукъ

Ахъ, божье ты свтило, что смиряетъ

всхъ буйныхъ, несогласныхъ и свирпыхъ,

мирящее оставленныхъ судьбою.

Ахъ, проводница духовъ и матерій,

символъ болезносвтый послесмертья!

Какой піитъ тебя не воспвалъ? Какіе

волхвы къ теб съ молитвой не взывали?

Увы! И даже на тебя я нонче

надежды не имю, о, свтило!

Что такъ гнететъ меня, отвть?

Скрыпитъ желзная дверь, въ камер появляется Петеръ. Жукъ встаетъ.

Жукъ (отстраняясь).

Ты?..

Петеръ (опустивъ голову).

Онъ…

Тотъ самый, что лишилъ тебя свободы.

Жукъ.

Но какъ проникъ ты? И къ чему?

Петеръ.

Пришелъ

я, чтоб свершить ненужную надъ злой душою тризну.

Надъ злой и гршной.

Жукъ.

Не полно ль – когда

мн кара однозначна и близка – еще

грозить инымъ?

Петеръ.

Я мню себя. Теб

съ разсвтомъ – въ міръ иной туда, гд кущи

и ангелы, а мн одно – печать,

подобна той, что Каину Господь

отмрилъ до скончанья міра…

Жукъ.

Никому

не вчно жить.

Петеръ (бросаясь къ Жуку).

Прости меня!

Жукъ (закрывая лицо).

Проститъ Господь.

Удлъ у всхъ одинъ – и онъ извстенъ.

Въ земной юдоли счастья мало… Но Лусьенъ,

надюсь, счастливою будетъ. Пусть…

Пусть съ кмъ угодно…

Петеръ (вскрикиваетъ).

Нтъ!

Жукъ.

Чего?

Петеръ.

Я молвилъ: нтъ.

Поскольку, видимо, самими

такъ мойрами предсказано. И такъ тому и быть.

Жукъ.

Что мнишь ты этимъ? Не тяни, молю!

Петеръ (отворачиваясь).

Одно. Лишивъ тебя надежды разъ, лишаю вновь…

Такъ суждено…

Жукъ (вздымая руки).

О, боги! Боги! Нтъ!

Какую мн судьбину уготовалъ судъ!

Изряднымъ мн животнымъ быть, питаться тлй,

губительство взводить на грецкую крупу.

Едва забрезжитъ солнце, выползать…

– Гречка?! – не своим голосом заорал вдруг фон Дерксен, бесцеремонно прерывая артистов. Он закатил глаза и мелкая дрожь прошла по всему ему телу.

Ободняковы в испуге завертели головами, не сразу возвращаясь от чар Мельпомены в чиновничий кабинет.

– Как? Что там было? Гречневая крупа? – не унимался смотритель.

– «Питаться тлёй, губительство взводить на грецкую крупу…» – повторил Усатый, которому было отведено исполнять партию Жука.

– Никак нельзя, – заключил фон Дерксен, передергиваясь.

– Да о чём вы толкуете, господин смотритель? – Усатый прямо таки остолбенел, как, впрочем и его коллега.

– Довольно, – отрезал фон Дерксен. – Нельзя употреблять в пиесах о гречневой крупе. Покуда я театральный наблюдатель, не допущу.

– Но почему же?! – в отчаянии воскликнул Усатый.

– Имеется необходимость, – холодно сказал фон Дерксен и погрозил пальцем. – Нужно заменить на овёс.

– Позвольте, – едва не плача, отозвался Крашеный. – Я, будучи в правах автора, хочу заметить, что овёс никак не укладывается. В таком нюансе менее болезненно использовать манную крупу, – сказал он, дрожащей рукой приглаживая бородку и избегая встречаться взглядом с коллегою.

– Манную можно, – согласился фон Дерксен, подумав. – Манная – она ещё никому не вредила.

– Ну же, – неуверенно обратился Крашеный к коллеге после некоторой паузы. – Начинайте.

Усатый ладонью вытер со лба пот, и, воздев вверх руки, заголосил:

– О боги! Нет! Какую мне судьбину уготовал суд! Изрядным мне животным быть дано, питаться тлёй, губительство взводить на… манную крупу. Едва забрезжит солнце, выползать на Божий свет…

– Эдакий этот господин оказался… – говорил Усатый внезапно потускневшим жалобным голосом, когда унизительная аудиенция была кончена, странноватый контракт (оказавшийся, к слову, на немецком наречии, совершенно не понятном нашим господам) подписан и подкреплен водкою “von der pers"onlichen sammlung” (сноска: “Из личной коллекции” (нем.)) и гости вновь оказались на улице.