– Где?

– Здесь.

– Тут?

– Тут.

– Нету здесь никакой цифры!

– Не валяй дурака! А это какая? Держишь ты полотенце или нет?!

– Два.

– Правильно, а тут?

– Нету никакой...

– Как нету?! Вот же - четыре! Видишь, из зеленых точек?

– Где они зеленые? Когда красные...

На выходе его ждала курившая и глядевшая вдаль медсестра.

– Не расстраивайся, - сказала она. - Ничего тут смешного нет, а я, например, ничего не видела. Это нервное. В армию тебя не возьмут - Марья Иванна дальтонизм написала. Хочешь на Колхозной рубашку сшить? Бордовую в полоску? Еще могу ордер на бурки устроить.

И, передернувшись, повернулась уходить к врачам.

...А врачам потом всю жизнь было что рассказать женам и знакомым. Миф и легенда не умирали. Так что я тоже наконец собрался с мыслями и записал немыслимую жизнь нашего героя...

Через два дня Кастрюльцу пришла повестка: "Вам надлежит явиться такого-то к такому-то времени по такому-то адресу за получением выделенного на вас ордера".

Там, где бывает подпись военкома, стояло "медсестра Бордюрова".

Капу он разыскал по повестке в окрестностях завода "Калибр", где прежде ни разу не бывал, хотя "Калибр" был не так уж и далеко: сперва свалка, потом поблескивавшие битым стеклом пахотные земли колхоза имени Сталина, потом текла Копытовка, потом было что-то еще, а уже дальше серели твердыни завода.

– Хлеба с маслом хочешь? С шоколадным?! - спросила Капа. - Чаю выпьешь? Вот он ордер! (Она не обманула - бурки считались обувкой недостижимой.) Здорово, что зашел, а то я грустная сижу! - Капитолина безотлагательно приступила к освоению, а заодно и просвещению непуганого Кастрюльца. Случай тут неприятный на меня подействовал. У одной медсестры, вроде меня, был парень, вроде тебя. Она с ним это... Ну, в общем, дружила. А он с другой кем-то, паразит, спознался. Ну она его на деньрождение позвала, медсестра то есть. Пили, закусывали. Легли. А он, пьяный, даже ее не это, не отодрал то есть. Взял и заснул. С другой, сволочь такая, смылился. Тогда она сперва в учебник поглядела, прокипятила инструменты, а потом взяла и кастрировала его. Но, конечно, антисептически. Очень медсестра была высокой квалификации... Понял историю? Вот не повторяй такого никогда.

Кастрюлец невозмутимо ел хлеб с буроватым маслом, хотя слово "кастрировать" уже слышал. На комиссии его говорил длинноносый врачишка.

– Ладно, не тушуйся, - поняв, что Кастрюлец ничего не вынес из ее сообщения, сказала Капа. - Чай тоже пей! Сахар бери! Лучше тогда анекдот расскажу. - Капа продолжила свою обволакивающую работу. - Один пацаненок говорит другому: "У меня мать с отцом, как спать лягут, сразу храпеть". "А у меня, - говорит второй, - на кровать за шифоньером завалятся и в лото играют. То батя, то мать "я кончил, я кончила" хвастают..."

И Капа на Кастрюльца, спросившего "ну и чего?", поглядела.

Снова чертов анекдот до него не дошел! Про первый раз сообщим дальше. А ему опять, как тогда, пришло в голову загадать загадку, что если взять и написать "улыбок тебе пара"? Но загадывать такое в гостях он постеснялся и уронил от неловкости чайную ложку.

Наклонившись ее поднимать, Капа прошлась рукой по Кастрюльцевым штанам, потрясенно на него глянула и раздраженно пробормотала: "Неправда, такого не бывает!", причем руки ее запрыгали и обнаглели... "Во как уперся! Штаны не расстегнуть..." - бормотала она, а потом словно взбесилась. Кастрюлец прямо растерялся.

– Вот тебе еще ордерок! - как ненормальная прохрипела Капа и задрала юбку. - Только не торопись, пацан, понял... А то отрежу... И слушайся, раз с медсестрой кувыркаешься... А я уж тебя натаскаю! - и завыла: "Уй-юй-юй!"

И Кастрюлец стал открывать и осваивать все какие есть проникновения и увертки, и оба принялись ощущать горячими женским и пацанским туловищами все бугры и вмятины Капиной постели, и внимать каждый голос каждой пружины пролежанного матраца. "Уй-юй-юй!" - а простыня с пододеяльником внаглую сбивались в непристойные комки, и чавкали подматрацные сочленения, и ездила под полосатым тиком тюфячная морская трава, и стон каждой пружины вызывал в колотившихся друг о друга телах два отголоска - по отголоску в каждом, а всхлип каждого сочленения - два ответных всхлипа. И учебе этой конца не было, ибо не было конца Капиному "уй-юй-юй", и не кончалось ее остервенение, и насыщение не наставало.

Крики и дикие звуки в дощатом домишке запроисходили целыми днями и всю ночь раздавалися там, по какому случаю стучали в стенку соседи, мол, дайте нам спать, медсестра, и тогда она рычала, если вообще кроме волчиного "уй-юй-юй" могла проорать хоть что-то еще: "Это вы дайте нам спать друг с дружкой, не то вашего щенка в пехоту сдам!". И стонущее крещендо свально спазмировавших матрацных пружин, едва она такое сказанет, знаменовало державный ответ страсти на застеночное холопское челобитье.

Постель для Капы была той самой объективной реальностью, которая нам придана, чтобы ощущать и познавать. Глаженая простыня приводила медсестру в одно исступление, скомканное постлание доводило до другого какого-нибудь неистовства. Даже роль прачечной метки была необычайна. То простынная эта метка чему-то не давала произойти, то, наоборот, заодно с меткой мучителя пододеяльника, что-то невероятным образом изощряла.

– Я от метки матку чувствую! (опять сама собой возникла игра слов!). А ты... а ты... а ты, Кастрюлец?! - бормотала Капа какие-то ненормальные то ли стихи, то ли нет. - Налаживай давай по новой каналью своего невыносимого, Ка-а-а-стрюлец-ц-ц!.. И она так распалялась, так над ним прыгала, что накрытого простыней остального Кастрюльца совсем некстати разбирал смех. Он чего только не чувствовал, но прачечную метку не ощутил ни разу.