Вколотив висевших, отчего внутри, урча, словно во чреве, всё переместилось и уплотнилось, и поглядев на задние колеса, низы которых обвислыми щеками лежали на снежной перхоти, а верха ушли под надбровья крыльев, так что автобус присел на зад, словно обалдевшая от многодневной случки сука, шофер вздохнул и двинулся к кабине. Но едва он ушел, с ближайших остановок прибежали люди, удивленные, что автобус до них не доехал, и комом повисли, оттягивая руки и туловища.

Автобус снова заурчал, как желудок, и потащился одолевать горку.

– Вошедчие, беритя! Стоячие, подвиньтесь!

Пупок нащупал на чьем-то кармане зашпиливающую английскую булавку, отстегнул ее, передал из правой руки в левую и вонзил где-то сбоку в чью-то задницу. "Уй! Что это?" - завопила задница, рванулась, создала нужную для попадания в карман обстановку, и Пупок взял что было.

– Запонки!

– Куда прешь, намыленный?!

– Вставные челюсти берут...
– удрученно просипел астматик.

– Подкиньте, ребя!
– возник горестный голос Анатолия Панфилыча.
– Не постовых это дело, не милицей-ское, а секретная тайна от вредителей. Лучше подкиньте, не то мы всем автобусом попели!

Стоило Анатолию Панфилычу это сказать, и стало тихо.

– А до постового далеко!
– возник в тишине Эдик Аксенюк.
– Эх, жидье-битье! А, Дора?

– Эдик! Имей в виду, меня типает твой разговор!
– отозвалась Дора, и руки ее дрогнули.

– А мы возьмем и сами обыщемся!
– сказал вдруг поразительную вещь астматик, хотя земля давно уже была ему пухом.

– Обыск! Обыск! Обыск!

И автобус встал.

Встал он, уткнувшись в лежавшее поперек дороги бревно, вероятно, скатившееся с дровней.

Когда крикнули про обыск и автобус замер и в глазах у Доры все пошло гулять, а весь автобус тугими от тесноты и злобы голосами рявкнул: "Правильно!", она разжала пальцы и губительные кристаллы - один зеленый, три бесцветных и один синий-синий, - которых сама она даже и не видела, ибо, топчась целый день в условном месте и получив их из рук в руки при условном сердечном рукопожатии с условным случайным знакомым, и опять прохаживаясь, чтобы радостно поздороваться с другим, который имел прийти, но не пришел, а она держала товар в настороженных кулаках и, так и не передав, поехала, наконец, домой, так вот - упали на зашарканный пол в калошное месиво Аляска и все дамские оплошности Ростокинского района, упали сверкающие эти чистые слезы, и только слезы абортируемых могли сверкать чище. И на могучих Дориных щеках засверкали слезы, но не оттого, что пропали пол-Малаховки, а оттого, что теперь уж наверняка посчастливится доехать к четверым своим девочкам и на маленькой кухне рядом с косоглазой женой Анатолия Панфилыча долго варить вечернее хлебово, если, конечно, автобус не сломается.

– Раз государственная тайна, обыскивать - и всё! И всех!
– стал настаивать нижний астматик.

– Ясно, обыскивать! В тесноте, да не в обиде!
– добирал последнее по карманам бывалых этих простаков Пупок.

– Это как то есть обыскивать?
– спокойно возразил Эдик, трухая за свой кастет.
– Это как же? Самосуд у нас отменен! Самосуд у нас в опере работает, раз все нации равны.

– Это как то есть обыскивать?! Вы что, изымать пропуск с оборонного завода будете? Разглядывать?
– тоже спокойно проговорил впереди посторонний человек Минин и Пожарский.
– Уж позвольте тогда я сам выйду!

– Правильно говорит посторонний!
– вставил кто-то.
– Мало чего у кого в карманах!
– лично у говорящего был квиток за сданную сексотскую оперативку.
– На то у нас милиция есть.

– Где она есть? Туда разве подъехаешь? Туда же дороги нету. Автобус же!
– загалдели кто был.

– То есть как нет дороги в милицию?!
– грозно молвил Пупок, и все опять заткнулись.
– Никаких обысков!

– Тогда, ребя, люди вы, а?
– снова заумолял Анатолий Панфилыч, автобус же отважно въехал на бревно передними, потом перекатился задними колесами, отчего опять саданулся зад с висящими - их тряхнуло, и мятые юбки еще больше погнулись. Расположение слипшихся пассажиров от этого снова переиначилось, так что Минина и Пожарского развернуло к Доре. Он увидел алмазные слезы, текшие по ее рубиновым щекам, и синие сапфировые огорченные губы, а потом заметил в мутное оконце у дощатой стены мальчика, который, обогнав в рассказе известные нам события, отнял голову от рук и стал глядеть вслед пропавшему за Хининым жилищем автобусу.

– Неотвожа...
– задумчиво сказал Минин и Пожар-ский.

– Я неотвожа?
– подняла Дора глаза, поняв, наконец, кто эти двое.
– Я что с тобой, щипач вонючий, в хованого играюсь?
– сказала она, стиснув на коленях пустые кулаки.

– Так я же ж разве про вас?
– учтя ее жест, тихо и с понятием заоправдывался Минин и Пожарский.
– Я про автобус - неотвожа. Он же никуда не отвозит. А фармазонов я уважаю как никто...

– Мосье, зачем же вы, чтоб вы сдохли, сели в этого неотвожу?
– совсем еле слышно сказала Дора.

Анатолий Панфилыч Щербаков стоял, раскинув свои несчастные руки, стиснутый, как нога на размер больше в штиблете на два размера меньше, и тихо скулил, то и дело пускаясь языком на поиски сокровенной блочки за пустой щекою...

Дора знала, что в потемках у ее ног лежат неописуемые караты, но если даже захотеть нагнуться и поискать, придется залезать с головой под сиденье, а о такой возможности при ее толщине и при всем народе не могло быть и речи. Убитая своим знанием, она шевелила глупыми пальцами, разглядывая измученные страхом руки, и трясла губами.