кланялся чуть, и спросил однажды

как моё имя. Забыл – бумажных

денег я клал или горсть монеток?

И восстановлен ли храм – не знаю,

помню зато: если дело летом,

можно дверями с другого края

здания выйти, а там рядами

рыбки, котята, щенки; "Отдам" и

"В добрые руки" гласят картонки.

Щебет по клеткам, а прутья тонки,

и попугай, будто впрямь затеял

смелый побег обжимает лапкой

прутья и клювом скребёт, а тени

цельные, плотные, без залатки —

солнце в зените! И шли мы с мамой

по зеленщицким, и я, я самый

мимо рядов, как по длинной фразе,

арбуза тащил полосатый праздник.

Подражание Мандельштаму

Покуда спал, я всё ещё считал

идущих воинов по петушиным гребням.

Их шаг сминал разворошённый вал

степной травы. Пылал закат, неверно

и ненадолго обернув меня

багряной тогой изгнанных из Рима

былых царей. Я белое менял

на красное – таинственно, но зримо.

Пехота! О, ей сладко бить врага,

и этим мёдом брякнут винно лозы,

готовые исторгнуться в рога

пирующих богов. В хвосте обоза

пыхтя бензином панцирно ползут

комбаины весёлой, красной жатвы,

над ними растекается мазут

беззвёздной ночи, тьмы свисают патлы;

идут войска, и держат клином строй

поднявшись в небо боевые птицы,

и солнце чёрное встаёт второй зарёй,

и не даёт проснуться или сбиться.

Трусливым псам Сената недосуг

кусать солёную от пота с кровью руку

перед войсками томно дышит юг,

а гальский север вынесет разлуку.

Институт

Расформированного института

брошенный корпус похож на межзвёздный

транспортник, снятый с маршрута.

Он нависает угрюмо и грозно

над прячущейся за деревьями, низкорослой

типовой застройкой человеческого жилья,

над кафе, устроенными для уюта.

Доминанта квартала – улей мёртвого института,

добыча юристов, падальщиков и жулья.

Он спускался с небе, опираясь о столп огня.

Старики ещё помнят это, но в старости память смутна.

Расширитель вселенной – корпус нового института

опускался, полнеба дочерно заслоня;

а земля, затаив дыханье, ждала минуты

утверждения веса межзвёздного института

там, где лет пятьдесят тому мужик понукал коня.

Мёртвый бумажный дом. Остатки цветов иссхохших.

Сумрачен институт, и сгустки будущего в нём

сбиваются по углам в смолянисто-густую толщу:

так и выглядит будущее, брошенное в прошлом.

Здесь жизнь протекала обычною чехардой:

студенточка-практикантка в отделе кадров

выпрашивала у начальницы выходной,

и будь она кошкой, то хвост её был бы задран.

В курилке от дыма было не продохнуть,

младший научный состав весь день пробавлялся чаем,

но институт пролагал межпланетный, межзвёздный путь

солнечными батареями чуть качая.

Перегорали лампы, текла вода,

зимой забивали щели оконниц ватой,

коротила проводка, оборванные провода

шипели ужами двухсот-двадцами-двух ватно.

Не с кем было оставить детей, так вели сюда,

дети тайно бродили по сумрачным коридорам,

гендиректор с очками, слоистыми как слюда

мохноброво глядел удивлённо-немым кондором

и кивал головой на слова суетящегося членкора.

Не работал никто, но контора жила сама.

Через щели, забитые ватой, сквозило время.

За немытым окном кисельно густел туман,

извивались в горшках толстолиственные растенья

и мохнато росли, питаясь не столько тем,

чем положено – то есть, водой и лучами, – сколько

общаньями будущего, свисающими со стен.

И росли на такой диете довольно бойко.

Уходили в архив отчёт, копилась пыль

(я напомню забывшим, что пыль была межпланетной)

Институт – многотомный траспортник – сонно плыл