Хорошо помню последний разговор с И. Эренбургом по телефону. Я позвонил ему, чтобы пригласить на открытие Дней литовской культуры в Москве. Он находился в подавленном состоянии - сильно удручала его смерть ближайшего друга О. Г. Савича. Это было в конце июля 1967 года. Через месяц пришла скорбная весть о кончине И. Г. Эренбурга.

Со смертью Ильи Эренбурга жизнь лишилась своего неутомимого трубадура, человечество лишилось великого радетеля за мир и прогресс, трудолюбивого летописца нашей эпохи.

Борис Полевой

Пилигрим мира

Илья Эренбург - писатель во многом необычайный. Заметки о нем тоже хочется писать необычно. И кажется, у меня есть такая возможность.

...Так вот, в разгар войны, в дни трудных, затяжных боев в калининских лесах, зимой, несколько военных журналистов, среди которых был и я, застряли в частях, оказавшихся отрезанными на небольшом лесистом, изрытом оврагами, как тогда говорили, "пятачке". Тут был узел дорог, и его нужно было удержать. И держали, хотя участок этот простреливался вдоль и поперек. Словом, было о ком и о чем писать. И мы писали чуть ли не по корреспонденции в день. Но наземной связи с Большой землей не было, и эти сочинения лишь беременили и без того пухлые полевые сумки.

Пресса жила в шалаше, ею самой и сооруженном из еловых веток на откосе оврага. На ночь, в целях экономии тепла, мы укладывались один к одному, как "газеты в пачке", и если спать не очень хотелось, устраивали под руководством корреспондента "Комсомольской правды" Сергея Крушинского литературные викторины.

Это имело и практическое значение. Тот, у кого оказывалось меньшее количество очков, отправлялся безропотно в лес на заготовку сушняка и хвороста для общего костра. И вот однажды, когда в морозную ночь на неопрятном, мглистом небе светила луна, Крушинский самодовольно заявил:

– Сейчас я прочту вам стихотворение, и вы все пропадете как мухи. Условия небывалые: если кто-нибудь угадает, кто автор, я один приношу четыре охапки хвороста; если не угадаете, вы все принесете по охапке. Идет?
– И, сочтя изумленное молчание за согласие, он распорядился: - Ну-ка, кто-нибудь посветите.

Острый лучик фонарика выхватил из зеленоватой, пахнущей смолой полутьмы хитрую ухмылку нашего друга. Он полез в планшет, достал оттуда газетную вырезку и стал читать. Это были стихи. Простые, емкие, они звучали как-то особенно тут, в искромсанном артиллерией леске, где иной раз пули цвикали, как синицы.

Мяли танки теплые хлеба,

И горела, как свеча, изба.

Шли деревни. Не забыть вовек

Визга умирающих телег,

Как лежала девочка без ног,

Как не стало на земле дорог.

Наш друг читал, а мы, слушая, нетерпеливо прикидывали в уме наиболее активно действовавших в дни войны поэтов. Твардовский? Нет. Тихонов? Нет. Сурков? Нет. Симонов? Не похоже. Прокофьев? Может быть, действительно Александр Прокофьев, стихи которого в те дни прорывались из блокированного Ленинграда? Тоже, пожалуй, нет.

Но тогда на жадного врага

Ополчились нивы и луга.

Разъярился даже горизонт,

Дерево и то стреляло вслед.

Ночью партизанили кусты

И взлетали, как щепа, мосты,

Шли с погоста деды и отцы,

Пули подавали мертвецы,

И, косматые, как облака,

Врукопашную пошли века.

Затвердело сердце у земли.

А солдаты шли, и шли, и шли,

Шла Урала темная руда,

Шли, гремя, железные стада,

Шел Смоленщины дремучий бор,

Шел худой зазубренный топор,

Шли пустые тусклые поля,

Шла большая русская земля.

Дочитав, Крушинский свернул вырезку в трубочку.

– Ну как, хенде хох?

Мы молча подняли руки.

– Эренбург, вот кто это написал.

– Эренбург?
– разноголосым хором вопросили мы, давая самым тоном понять, что не такие уж мы простофили, чтобы попасться на столь нехитром розыгрыше.

– Да, други мои. Видите подпись? И отправляйтесь немедленно за хворостом, а то на небе, как вы заметили, луна в рукавичках, а это, как вы знаете, первый признак - быть морозу.

Сам этот случай, вероятно, затерялся бы в памяти, если бы недавно из Чехословакии не пришло ко мне новогоднее поздравление Общества чехословацко-советской дружбы, оригинальное поздравление в виде книжечки, где были напечатаны стихотворения советских поэтов, особенно популярные в Чехословакии. И сразу вспомнился и шалаш, сложенный из еловых веток, и как иней с шуршанием тек с деревьев от звука разрывов, и луна, и кряхтение мороза в чаще заиндевевшего леса.

Помнится, в ту ночь мы много толковали об авторе этих стихов. Он побывал и на нашем фронте. Однажды мы с Крушинским, с трудом добравшись за новостями на опушку леса, расположенного в непосредственной близости от противника, были поражены абсолютным невниманием артиллеристов к представителям двух могущественных газет. Потом часовой разъяснил, что к ним прибыл "сам Илья Эренбург". И действительно, в полуразрушенной подковке одного из артиллерийских двориков, откуда вчера прямой наводкой "шпарили" по вражеским танкам, группа солдат окружала невысокого человека, в непомерно большой шинели третьего срока, без погон, в пилотке, надетой на уши, как чепчик. Артиллеристы что-то рассказывали ему, а он сидел ссутулившись, и большие выпуклые глаза задумчиво смотрели на черные, обгоревшие танки, разбросанные no лугу, похожие издали на стога сена. Тогда мы не были знакомы с писателем и, понимая, что он поглотил все внимание хозяев дома и нам ничего не оставил, потихоньку ушли, не вмешиваясь в беседу.