Граф вскрикнул и судорожно схватился за руку друга:

– Что, что ты сказал?

Тот ответил ему успокоительно, как бы раскаиваясь в том, что эти слова вырвались у него:

– Ну да, ведь иначе это невозможно.

И в этом заключалось ее намерение… этого она только и добивалась своей последней волей.

Он обнял друга за плечи.

– Прошу тебя, Винсент, уйдем теперь отсюда.

Словно пьяный, граф позволил увести себя, но он сделал не более двух шагов.

Он остановился и отстранил от себя друга. Он произнес, едва слышно, не раскрывая рта:

– Это было ее намерение – и надо его исполнить; я поклялся ей в этом.

На этот раз фламандец понял, что ему остается только молчать, что все слова тут бесполезны.

Граф повернулся; его взгляд упал на багровое солнце, которое уже низко опустилось над линией горизонта.

– До заката солнца, – воскликнул он, – до заката солнца! Надо торопиться.

Он подошел к садовнику:

– У тебя есть с собой нож?

Старик вынул из кармана длинный нож.

– Острый?

– Да, господин граф.

– Так иди и разрежь ее.

Старик с ужасом посмотрел на него. Он весь задрожал и сказал:

– Нет, господин граф, этого я не могу.

Граф повернулся к обоим работникам.

– Тогда сделаете вы это.

Однако работники не двигались, они стояли с опущенными глазами и ничего не говорили.

– Я приказываю сделать это, слышите?

Они продолжали молчать.

– Я сегодня же выгоню вас со службы, если вы не послушаетесь меня.

Тогда старик сказал:

– Простите, господин граф, я не могу этого сделать. Я служил в замке двадцать четыре года и…

– Граф прервал его:

– Я дам тысячу франков тому, кто это сделает.

Никто не двинулся.

– Десять тысяч франков.

Молчание.

– Двадцать тысяч.

Младший из работников, который продолжал стоять еще в могиле, посмотрел на графа.

– И вы принимаете на себя всю ответственность, господин?

– Да!

– Перед судом?

– Да!

– И перед священником?

– Да, да!

– Дай мне нож, старик, подай мне также и топор. Я это сделаю.

Он взял нож и сорвал с покойницы покров. Потом он наклонился и замахнулся ножом. Потом он не успел опустить даже руки, как выскочил из могилы и бросил нож на песок.

– Нет, нет! – крикнул он. – Она смеется надо мной!

И он бросился бежать в кусты.

Граф повернулся к своему другу:

– Как ты думаешь, ты любил ее больше меня?

– Нет, конечно, нет.

– Тогда тебе это легче сделать, чем мне.

Но фламандец только пожал плечами.

– Я не мясник… А кроме того… мне кажется, что это не было ее намерением.

У графа в уголках рта показалась пена.

А между тем губы его были совсем сухие и белее полотна. Он спросил тоном осужденного, который хватается еще за последний слабый луч надежды:

– Так ее намерением было… чтобы я… сам?..

Никто не ответил ему. Он посмотрел на запад. Огненный диск солнца опускался все ниже.

– Я должен, я должен это сделать, я поклялся.

Одним прыжком он очутился в могиле. Руки его судорожно сжимались:

– Пресвятая Матерь Божия, дай мне силы!

Он взял топор, высоко замахнулся им над головой, закрыл глаза и со страшной силой опустил его.

Он промахнулся. Топор попал в сгнившее дерево и расщепил его на мелкие куски.

А графиня улыбалась.

Старый садовник отвернулся; сперва нерешительно, а потом все быстрее он побежал от могилы. Оставшийся работник последовал за ним. Ян Ольеслагерс посмотрел им вслед и потом пошел медленно, шаг за шагом, по направлению к замку.

Граф Винсент д'Оль-Ониваль остался один. С минуту он колебался, хотел крикнуть, позвать убежавших. Но какая-то необъяснимая сила зажимала ему рот.

А солнце опускалось все ниже и ниже; оно кричало ему, – он слышал, как оно кричало.

А графиня в его ногах улыбалась.

Но эта улыбка и придала ему силы. Он опустился на колени и взял с земли нож.

Рука его дрожала, но он воткнул нож, воткнул его в шею, которую он так любил, любил больше всего на свете!

Тут он вдруг почувствовал громадное облегчение и громко захохотал. Его хохот раздавался так громко и пронзительно в вечерней тишине, что ветви берез дрожали и покачивались взад и вперед, как в смертельном испуге. Казалось, будто они вздыхают и рыдают и хотят бежать, далеко то этого страшного места. Но они все-таки должны были стоять на своих местах, должны были видеть и слышать все, прикованные к почве своими могучими корнями…