Не забывала Лиза и про отца с матерью, навещала их и братьев-сестёр младших. Особенно любила она большие праздники. Тогда в доме отца собиралась вся семья: приходила она с Гришей и детьми, приходили и младшие Ольга и Саша с семьями и детьми, и самый старший из всех – Николай, которому было уже за тридцать, но он всё ещё не был женат. Дом звенел от гомона детворы. Внуки и маленькие дети Павла и Поли смешивались в одну общую ватагу – душ двенадцать, и куролесили в доме, во дворе – везде. Тут и там был слышен топот детских ножек и гомон детских голосов. А старшие готовили угощение и накрывали большой стол. Когда всё было готово, всё многочисленное семейство садилось за праздничный стол, и праздновало до позднего вечера. Пили, ели, пели песни, веселились. Уже и дети нагуляются, устанут; придут к своим матерям и обсядут их как котята кошку, а самые маленькие заберутся на руки и так и засыпают под общие разговоры да песни.

На такие праздничные застолья Лиза обязательно звала с собой и Нюру – Гришину сестру. Нюра с большой охотой и радостью ходила вместе с Лизой в гости в семью Пахоменко.

– Ты знаешь, в твоём доме среди твоей родни я чувствую себя тоже частью вашей семьи, я ощущаю себя живой, – как-то сказала Нюра Лизе. – Мне у вас так хорошо, так тепло и уютно в твоей семье. Мне так этого не хватает в последние годы. Я сижу дома как затворница, никуда не хожу, никому не нужна.

– Да брось ты, Нюра, – возражала Лиза, – как это, не нужна? Ты очень нужна, мне нужна, всем нам. Тебя все любят.

– Ты счастливая, Лизонька, – как будто не слыша её, продолжала Нюра. – Несмотря на беды, постигшие тебя, всё равно ты счастливая. У тебя такая вот большая дружная семья, любящий муж и дети. Я очень за тебя рада. Потому что рядом с тобой и я тоже счастлива. А теперь, когда ты снова носишь ребёночка, я как будто ношу вместе с тобой. Я ведь теперь знаю, как это – носить в себе ребёночка. Хоть и недолго, но я ведь тоже побыла будущей мамой. И то были самые счастливые дни в моей жизни…

5.

По осени собрали урожай, и в октябре сыграли очередную свадьбу – Павел Пахоменко выдал замуж восемнадцатилетнюю Катерину. Старшая же Любка, которой летом исполнилось двадцать, все ещё оставалась в девках. Той же осенью Дуня Суботина женила младшего сына Сергея. Уж и правда, урожайная выдалась осень.

В конце октября, вскоре после отшумевших свадеб, Поля Пахоменко родила дочь. Назвали Марусей. Лиза была возле матери, помогала тётке Бышихе, и ухаживала за роженицей. Ей самой оставалось донашивать не более двух месяцев. Большой круглый живот уже еле помещался в её просторной одежде, а кофточка туго обтянула талию – пуговицы на ней чуть не выскакивали из петелек, натягиваясь на полной налившейся груди и упругом животе.

Когда всё закончилось, и умытая, туго запелёнатая Маруся, наевшись, уснула под грудью матери, Лиза собралась, наконец, домой. Она очень устала – ноги гудели, ныла спина – и сейчас хотелось поскорее добраться до постели и отдохнуть. Лиза поцеловала мать и новорожденную Марусю, попрощалась с отцом и остальными домочадцами, набросила пальто и платок, и вышла на свежий вечерний воздух. Ноги еле несли её домой. Но надо было ещё заглянуть на минуту к Нюре, попросить её завтра днём побыть с девочками – Раечка приболела, свекрови одной не справиться, а Лизе надо было хоть на полдня уйти к матери, помочь, пока отец на работе, а дети в школе.

До дома оставалось совсем немного, так хотелось поскорее туда добраться, но Лиза свернула направо, в улицу, ведущую к дому Матвея и Нюры.

Вечерело. Тёмные сумерки уже опускались на землю, смывая краски дня и окутывая всё вокруг туманной серой пеленой. В каком-то дворе лаяла собака, а из соседних дворов ей вторили другие псы. В окнах домов светились тусклые огоньки лампад и лучин, и более яркие огни от керосиновых ламп. Из труб домов струились ленты белого дыма, сообщая о том, что здесь топятся печи, и, несмотря на холод и непогоду на улице, внутри тепло и уютно. Дневная суета улеглась, и ей на смену пришла вечерняя тишина и неспешность. Лишь где-то скрипнет калитка, или послышится топот лошадей, несущих своих хозяев с работы домой. Или издалека, из-за реки донесётся глухой стук колёс о рельсы: долгий, непрекращающийся – значит, товарняк; если быстрее смолкнет эхо – значит, пассажирский.

Стук колёс поездов, такой манящий, зовущий. В нём слышится голос неизвестности, чего-то нового и неизведанного.

«Куда едут все эти люди? Кто и что их ждёт там, куда они направляются, – думала Лиза. – Счастливы ли они? Улыбаются ли, радуются или печаль одолевает их?»

Лизу отвлёк от её мыслей лошадиный топот позади. Она обернулась, чтобы посмотреть, далеко ли ещё всадник, и только успела отпрыгнуть в сторону, как он промчался мимо, даже не свернув ни сантиметра в сторону, и не притормозив. Если бы Лиза помедлила хоть секунду, лошадь сбила бы её. Лиза еле устояла на ногах, едва не потеряв равновесие, и погрозила кулаком в спину удаляющемуся лихачу. Он показался ей знакомым. Вдруг её осенило: «Это же Матвей. О господи, неужели что-то случилось?»

Лиза прибавила шаг. От быстрой ходьбы она задыхалась, было тяжело идти. Вот уже показался в сгущавшихся сумерках высокий дом Матвея, в окнах горел свет. Лиза забеспокоилась ещё больше, когда вошла во двор и увидела взмыленную лошадь, наспех привязанную возле ворот. Именно эта лошадь чуть не покалечила её пять минут назад. Лиза поспешила в дом. Вдруг она услышала какой-то шум, затем крик Нюры, и глухие удары. Лиза вбежала в комнату и чуть не упала от увиденного: Нюра лежала на полу, извиваясь и крича, а над ней стоял, шатаясь, пьяный Матвей, и, выкрикивая гадости, избивал её.