Вот долговязый молодой парень, не выходя к столу, прямо с места, правда, поднявшись, чтобы его можно было заметить, начал читать свой рассказ. Описывал похороны, подробно рассказывая, кто с кем шёл, что нёс, что держал в руках, как пылила дорога. Настенька слушала и всё ждала, когда начнётся суть рассказа, а чтение, далёкое от художественного, – авторы часто не умеют читать, это всем известно, – вдруг оборвалось.

Настенька взглянула на читавшего, полагая, что он просто запнулся. Но нет, он гордо сел в ожидании комментариев. И они поразили Настеньку ещё больше. Выступавшие, очевидно, готовившиеся к этому заранее, возможно, друзья автора, стали расхваливать его жизненное описание, которое как в зеркале отразило происходившее.

Настенька не верила своим ушам и, едва дождавшись конца выступления очередного оратора, потянула руку, как в школе. Это получилось само собой. Из-за стола, с удивлением глядя на незнакомку, сказали:

– Пожалуйста, девушка. Вы что-то хотите сказать? Пройдите сюда и представьтесь. Мы вас не знаем.

Этого Настенька не ожидала, собираясь высказаться с места, но отступать было поздно и не в её правилах. Она подошла к трибунке рядом со столом, зашла за неё, как на студенческом семинаре и начала:

– Я из музея Николая Островского.

Краем глаза она заметила, как одобрительно кивнули за столом. Это немного придало смелости.

– Можно было бы, конечно, рассказать немного о том, какую мы там проводим работу, чтобы об этом написать в вашем новом журнале.

– В нашем журнале, – поправил из-за стола худощавый. – Вы ведь москвичка. Это и ваш будет журнал.

– Да-да, прошу прощения, – смущённо согласилась Настенька и продолжала. – Но о работе музея, если можно будет, мы просто дадим статью. А сейчас мне хотелось бы сказать по поводу того, что я слышу здесь. Вот был прочитан рассказ. Откровенно говоря, я даже не поняла, что он закончился. По-моему, в нём не было ни начала, ни конца. Не знаю, как вы считаете, но меня учили литературе таким образом, чтобы видеть в произведении начало, развитие, кульминацию и конец. Это обычные составляющие любого произведения, а тем более короткого рассказа.

– Ну вот, – донеслось из зала чьё-то громкое возмущение. – Опять начинается совковая политика. Мы это уже проходили.

Настенька не сдержалась. Щёки её загорелись. Она почувствовала, что руки сжимаются в кулаки. Неужели она попала на белогвардейское собрание? И она почти выкрикнула:

– При чём здесь совки или советы, что вы имели в виду? Это мировая литература и её требования к произведениям. А требования исходят от читателя, которому неинтересно читать ничего без завязки, изюминки. Конечно, жизнь надо описывать реалистично, однако должен же быть смысл в описываемом. Вот позвольте мне прочитать небольшой рассказ моего друга.

– Ну что это ещё? – возмутился опять кто-то из зала. – Зачем это?

Но Настенька, одетая в джинсовый костюм, элегантно обтягивавший всю её стройную фигурку, уже выдернула из бокового кармашка курточки, заготовленные для рецензии страницы рассказа Инзубова, и вопросительно посмотрела на президиум.

Тощий, очевидно, председательствующий, восторженно приглашавший красавицу из зала, теперь смотрел кисло и всё же произнёс согласие:

– Ну, хорошо, читайте, если это недолго.

Настенька начала:

– Рассказ называется "Такая тесная улочка".

Таких старых частей города остаётся все меньше и меньше. Но их можно ещё видеть, если подниматься по узенькой улочке вверх вдоль каменной стены, подпирающей пригорок, где, сверкая окнами веранды, будто стёклами больших очков, уставившись в землю подбородком, пристроился древний домишко. По другую сторону дороги, чуть ниже, растёт шелковица. Ветки её свисают низко, и нередкие прохожие, прижимаясь к стене, чтобы пропустить спускающиеся вниз легковые машины, при этом неизменно попадают головами в гущу листвы.

Сейчас лето и под ногами вся земля усеяна чернильными пятнами. Это временами падающие переспелые ягоды шелковицы топчутся и растираются ногами пешеходов. Однако над головой, куда могут дотянуться руки, все ягоды, даже зелёные, уже давно сорваны.

Дорога от шелковицы поднимается круто вверх и поворачивает налево. На внешней стороне поворота низенькие ступеньки каменного дома, окна которого выходят прямо на улицу.

Вечерело. Жара спала, и находиться на улице было очень приятно. На ступеньках дома сидел худенький мужчина лет пятидесяти в клетчатой поношенной рубахе, кое-где высовывающейся краями из серых брюк. Негустые тёмные волосы были слегка растрёпаны, несколько прядей достигали впалых морщинистых щёк. Тонкие, но мускулистые руки смешно торчали из коротких рукавов рубахи, выдавая, что человек знаком с физическим трудом.

Он изрядно выпил и теперь хотел разговаривать. На его коленях лежала маленькая чёрная собачонка, чем-то напоминающая таксу. Она и была предметом разговора. Пьяненький мужчина гладил собаку по спине так, что она почти вся пряталась под его рукой и, глядя то на одного, то на другого прохожего, но ни к кому конкретно не обращаясь, громко философски говорил:

– А что, это итальянская собака. Она такая, что всем может задать. Она лучше любого барбоса, никому не спустит. Подумаешь, маленькая! Да она всех загрызёт. Да вот она только что бульдога облаяла. Видели бы вы, как она его… Это не какая-нибудь шавка. Да она такая…