Правда, босые ноги у него были очень грязными. Поймав недовольный взгляд на них начштаба, сопровождающие доложили, что заставили нищего (?) долго и старательно вытирать ноги при входе в штаб, но, видимо, сколько он ими ни шаркал о тряпку, чистыми его ступни не стали. Но и то – грязными ноги были только по щиколотку, выше – только что не светились от той же поразительной на фронте чистоты, что и остальное тело.

Всё это подтверждало рассказ сопровождающих о его аресте: догонять и валить в грязь его не пришлось, он сам подошёл к часовому и потребовал встречи с начштаба Особой армии генерал-майором Пётром Никитичем Буровым. Вот вынь да положь ему означенного Бурова, а ни с кем другим он разговаривать не желает. Такое требование со стороны такого фантастического оборванца, к тому же, непонятно откуда появившегося в расположении Особой армии в непосредственной близости к штабу, вкупе с его странной речью, немедленно привела к тому, что часовой посчитал его шпионом. Воображение и фантазия часовому не положены. Он заставил наглого нищеброда стоять неподвижно, подняв руки, и вызвал наряд…

Но «одежда», чистота, речь и осведомлённость о Бурове не исчерпывали странности «шпиона». И сел он, не дожидаясь приглашения, значит, уверен в себе, несмотря на «костюм». Эти странности всего лишь намекали, что он, скорее, вернувшийся наш шпион у немцев, чем их шпион у нас. Хотя непонятно, откуда такой взялся, если Буров его не знает и не подозревал, что он может прийти.

Ещё больше Петра поразило сходство задержанного с ним самим. Может, подчинённые Бурова и не заметили этого сходства: пришелец был чисто выбрит, а Петра они никогда не видели без бородки и усов. Да и не был он похож абсолютно, как брат-близнец. Но на роль неизвестного Петру младшего брата, или, скажем, кузена, вполне мог претендовать. По этому поводу Буров не мог пока предположить ничего разумного.

Заметив перечисленные странности, Пётр Никитич, естественно, ничем этого не выдал.

– Потрудитесь объясниться, – сказал он, и, видя, что «шпион» приглядывается к нему и не торопится начать, будучи, кажется, не вполне уверенным, что перед ним нужное ему лицо, продолжил, – вы так хотели поговорить, возможно, рисковали жизнью, должно быть, у вас для меня важная информация? Не сомневайтесь, я и есть генерал-майор Буров. Известна ли вам какая-то примета, по которой вы должны меня узнать, а я – вас? Может, какой-то пароль?..

Зенга нервничал перед проведением масштабного эксперимента, но это было учтено и ничему не должно было помешать. Никаких сенсоров не было, промахнуться дрожащей рукой мимо них он не мог. Собственно, в стартовом круглом зале не было вообще ничего, и даже стены были прозрачные, чтобы сразу замечать перемещение по приметам местности снаружи, если перемещение будет небольшим и экспериментатор не окажется за пределами пузыря. (Снаружи был смешанный парк; а всё оборудование располагалось под землёй, точнее, под бутербродом из брони и силового поля; так полагалось, хотя в данном случае эта защита не стоила ничего: портал мог открыть проход внутрь самого себя и сам себя уничтожить с лёгкостью, дело другое, что такое варварство не могло прийти в голову никому, даже потомку Герострата, и меньше всех – самому Зенге). Итак, сенсоров не было, мысленное управление тоже не могло расстроиться: координаты были заданы заранее, их даже не надо было себе чётко представлять. Оставалось дать команду. Но Зенга нервничал всё равно.

Он до сих пор мысленно обращался к себе как к мальчишке, хотя окружающие в большинстве перешли на полное имя Изенгард. В том числе девушки. Хотя они-то как раз могли бы быть более фамильярными. Не то чтобы он как-то показывал, что ему бы хотелось, чтобы они сами догадались, что он не стал бы возражать.

Фамилии в начале двадцать третьего века почти не использовались, разнообразия имён, которые все придумывали себе сами, хватало… до недавней моды генетического поиска какого-нибудь знаменитого предка. Зенгу эта мода не интересовала, как и моды вообще, но некоторые его коллеги из АИВ, Ассоциации исследований времени, были одновременно участниками ОВУвОЖ, Общества вовлечения учёных в общественную жизнь. Они-то и нашли ему знаменитого предка Сусаноо. Мода вовлекаться в общественную жизнь его тоже не трогала, но тут он не смог промолчать и написал осповцам. Общественный совет по этике (ОСпЭ) его нетактичных коллег отечески пожурил и издал общественное предупреждение о сомнительной этичности (крайне резкая формулировка!) обнародования результатов генетических исследований в более широком спектре случаев, чем считалось до того, практически – в любом случае.

Всем и так было очевидно, что, хотя потомок за предков не отвечает, не очень хорошо показывать на кого-то пальцем, он, де, потомок Герострата. Потому что не отвечает-то он не отвечает, но гены никуда не делись, вдруг потомку придёт в голову что-то общественно ценное поджечь? Чушь, конечно, но отношения в обществе не были полностью рационализованы и в двадцать третьем веке, некоторые члены общества могли получить предубеждение против этого человека.

Более того, потомок, скажем, Туктамыша мог тоже испытывать не только гордость от наличия такого знатного в прошлом предка, но и досаду (пусть для добровольных разыскателей это и окажется сюрпризом). Скажем, благодарностью к тем, кто ему помогал, этот политик 15 в. не отличался, взять хоть князя Дмитрия, разбившего его главного соперника Мамая. После чего Туктамыш, прикончив Мамая, сжёг Москву. Или взять Тимура, затратившего много усилий, чтобы посадить Туктамыша на трон. Два раза войско давал (Туктамыш проигрывал сражения и прибегал обратно), сам сходил походом в Орду (с ничейным результатом), наконец, ещё одно войско, данное Туктамышу Тимуром, решило дело. А Токтымыш зачем-то после Мамая и Дмитрия стал воевать с Тимуром, чем и закончил свою политическую карьеру. Кто-нибудь может опасаться доверять человеку с таким предком.

В случае Ивана Сусаноо, на первый взгляд казалось, никакой досады потомок не мог испытывать, потому что никаких сведений об отрицательных чертах характера знаменитого предка не было. Были только сведения о его подвиге. Однако после подвига был официозный культ, с обычным пренебрежением к мелким несообразностям официальной версии, была критика, дошедшая до полного отрицания, были анекдоты, сделавшие эту трагическую фигуру смешной. Что должны думать коллеги о направлениях исследований, намечаемых Изенгардом, не усомнятся ли они в их правильности, не назовут ли его самого Иваном Сусаноо, пусть в шутку, в знак такого недоверия? Дескать, заведёт не туда?

Как бы то ни было, на самом деле в некотором отношении он был даже благодарен непрошенным благожелателям, потому что они подсказали ему идею масштабного эксперимента.

Поэтому он в своём письме просил осповцев их особо не ругать, а лишь обратить внимание общества на проблему. Он подозревал, что может невольно преувеличить свои неприятности. Виной его неуверенности в себе была не обретённая помимо воли фамилия (кстати, у самого Сусаноо фамилии не было, крепостным она не полагалась, этим историки и объясняли прозвище по японскому богу ветра и царства мёртвых – то ли Иван ветряной мельницей заведовал, то ли за погостом приглядывал, теперь уж не скажешь). Неуверенность в себе, что касается коллег, была платой за сосредоточенность на науке в ущерб дружескому общению. Да и областью проявления этой неуверенности были только личные и общественные отношения, не наука.