Один раз, когда я был очень раздражён после ссоры с братом, Лоу додумался опять процитировать что-то в духе: «Встревожим вихрь разгневанных огней, И мы, и наши названые братья!» [1] – так что я со всей силы запустил в него попавшейся под руку книгой. Он не успел увернуться, и тяжёлый корешок ударил его по скуле. Потом три дня он ходил побитой собакой, и мне было тошно и совестно от своего поступка. Но в тот самый момент, когда его скула опухла (а затем налилась синевой), Скэриэл умудрился обернуть произошедшее в шутку: «Страйк, Хитклиф! Какой бросок!»

Когда мы только познакомились, он мало в чём разбирался, у него были смутные представления о поэзии Серебряного века (как и о поэзии вообще), он только краем уха слышал о сюжетах классических произведений, почти не интересовался историей и никогда не был в театре. Я дал ему почитать «Убить пересмешника», затем «Повелитель мух», и Скэр плотно подсел на литературу. Он выглядел как жаждущий в пустыне, который дорвался до оазиса. Лоу приходил ко мне почти каждый день, чтобы читать, иногда я давал ему книги домой, дарил новые издания; предложил записаться в библиотеку при лицее, но Скэриэл отказался. Большую часть книг он читал онлайн и прибегал ко мне обсудить. Но, в отличие от него, я был не на домашнем обучении, мне много задавали, и у меня не оставалось времени на обмен впечатлениями. Лоу оказался всеядным в жанрах. Он прочитал все детские книги Габриэллы, вроде «Питер Пэн», «Алиса в Стране чудес», «Волшебник страны Оз». Ему доставил большое удовольствие сборник мифов Древней Греции. Из моей домашней библиотеки он прочитал всё, и пришлось в срочном порядке обновлять книжные полки, чтобы ему было чем поживиться. На шестнадцатилетие я подарил ему одно из первых изданий «Коллекционера» Джона Фаулза. Скэриэл пришёл в такой неописуемый восторг, что сгрёб меня в объятия и чмокнул в щёку.

В отличие от меня, Скэриэл идеализировал исторических личностей: писателей, поэтов, политических деятелей, учёных. Около полугода он не мог говорить ни о ком, кроме Александра Македонского. Бывало, приходил ко мне с утра, усаживался на кровать, включал очередную лекцию о полководце и пропадал так на весь день. Я занимался своими делами, мог даже оставить его в комнате и уйти на пару часов и больше. Он всегда сидел тихо, полностью растворившись в информации, которую получал, так что я даже забывал о его присутствии и вздрагивал, когда он напоминал о себе.

– Готи, ты знал, что Александра упомянули в Коране? Его там зовут Искандаром. И он «наби» – это люди, избранные Богом.

Или:

– Оказывается, Александра не отравили, он не подхватил никакой индийской болезни, а умер от панкреонекроза. А вот Гефестион скончался от брюшного тифа. Но я всё равно считаю, что Гефестиона могли отравить. У него было слишком много врагов.

Скэриэл две недели упрашивал меня нарядиться на Хеллоуин Александром Македонским, а сам планировал стать его верным другом Гефестионом.

– Нам не обязательно заходить к другим домой за сладостями, давай просто прогуляемся в таком виде по улицам. – Лоу ходил за мной по пятам. – Ты вылитый Александр в молодости! Цвет волос, телосложение. Знаешь, что успел сделать Александр в тринадцать лет? Он уже мог принимать иностранных послов, и он укротил Буцефала. Ты помнишь про Буцефала?

– Я знаю историю, Скэр, но отец меня убьёт, если узнает, что мы с тобой расхаживаем в образах Александра и Гефестиона. А Гедеон ему в этом поможет. Мой отец тоже в курсе истории, и ему точно не понравится, что мы оденемся как исторические любовники. И ему будет всё равно, захватывал Александр Персию или Индию, как далеко он со своими походами продвинулся в Азии и сколько у него было жён.

Скэриэл унялся, когда я пообещал, что когда-нибудь в будущем мы устроим вечер в стиле Древней Македонии, будем пить вино, есть мясо и обсуждать походы Александра Великого.

Мы много читали, яростно спорили и быстро мирились. Скэриэл любил Оскара Уайльда, а я его считал переоцененным. Из бит-поколения он выделял только Люсьена Карра («Как ты не понимаешь, он их всех собрал, объединил!»), когда как я утверждал, что основная заслуга в становлении творческой революции принадлежат Керуаку, Берроузу и Гинзбергу. Мы могли до утра разводить демагогию по поводу творчества Сэлинджера (ему нравился Холден из «Над пропастью во ржи», а я терпеть не мог этого героя) – и в конце концов прийти к общему выводу, что Джером Сэлинджер был крутым мужиком, ведь он пережил высадку в Нормандии.

Наши взгляды на изобразительное искусство тоже различались. Я обожал Винсента Ван Гога и Клода Моне; Скэриэл считал, что нет никого гениальнее Рембрандта и Питера Пауля Рубенса. Мне нравились пейзажи и натюрморты, ему – портреты, историческая живопись, анималистика. Мои вкусы не менялись годами, в то время как Скэриэл прыгал с одной картины на другую, если его, например, спросить о любимых творениях Рубенса. Сегодня он без ума от «Изгнания из рая», завтра – от «Падения мятежных ангелов», а потом он доказывает, что все картины Рубенса с Иисусом – это единственное, на что он готов смотреть вечно.

С поэзией дела обстояли получше. В последнее время Скэриэл увлёкся Артюром Рембо (я в целом хорошо относился к его творчеству, но мне он не нравился как личность), а до него зачитывался Уолтом Уитменом. Днём и ночью он выкрикивал любимые строчки.

«О, капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершён,

Все бури выдержал корабль, увенчан славой он».

Он так часто декламировал это стихотворение, что я тоже его запомнил наизусть. Уитмена я уважал, но слушать его круглосуточно было тем ещё испытанием на прочность.