Шрифт:
– Проходите в дом. Там печка натоплена и чай готов. Я сейчас.
Луша, мигом пробежав до погребицы, оставляя босыми ногами, наспех сунутыми в валенки, дымяшийся белый сполох, схватила сливки и козье молоко и вернулась в дом. Гости сидели у печи, тесно прижавшись друг к другу, как воробьи на замерзшей ветке и странно-синхронно следили за хозяйкой. Луша налила им в немаленькие кружки непривычно пахнущий чай, плеснула туда козьего молока и поставила крошечные пирожки, похожие на лодочки.
– Они с жимолостью, сладкие. В сливки макайте, вкусно.
Андрей есть ничего не мог, но чаю глотнул с удовольствием. И уже после первого глотка почувствовал, что внутри стало мягче, свободнее, отпустило. Луша довольно кивнула головой, улыбнулась Пелагее.
– Хорошие там травки, ласковые. Пейте на здоровье, силу берите.
Пока гости пили, да уже по третьей кружке, Луша внимательно разглядывала лицо Андрея. Потом встала, подошла близко, заглянула в глаза и положила горячую руку на его вспотевший лоб.
–Ты, Андрюша, домой придёшь, поспи. Завтра легче будет, ко мне, как здоровый доберёшься. Придёшь один. Возьмёшь с собой, что надо на две недели. Пей, хороший. Пирожок ешь.
Потом обернулась к Пелагее, нахмурила тонкие брови так, что на фарфоровом нежном лбу собралась глубокая складочка и резко, как птица, прокричала
– Ко мне пришлёшь завтра. На полмесяца, а то и боле. Плохо все. Но я попробую. Жить будет у меня.
Пелагея так обомлела, что даже не нашла что сказать. Так, почти ничего не соображая и дошла, держась за сына, почти до дому. Только в магазин пришлось завернуть, хлеба купить.
– Иди, сынок. Я сейчас.
…
– Андрюшка, милый. Подойди, коль не трудно, скажу чего.
Андрей стоял у калитки, крепко вцепившись в покосившийся, чёрный от старости столб и ему казалось, что белое небо упало на белую землю и от этого страшного падения снег поднялся в вихре, закрутил, закружил и смешал верх и низ в безумном круговороте. Все качалось у него перед глазами, а от мельтешения снеговых зарядов в глазах мигали яркие вспышки. Действие Лушиного чая оказалось острым и странным, ему было одновременно и плохо, и хорошо. Сейчас бы в тёплую комнату, лечь, закрыть глаза, свернуться калачиком и прислушаться к тому червяку внутри, который день и ночь сосал его кровь, вытягивая силы и жизнь. Он даже видел его во сне пару раз – огромный, слизистый, скрутившийся тяжёлым комком где-то между левым ребром и желудком. Во сне Андрей пытался тянуть его жуткое тело из себя, но червяк оказывался сильнее и всегда побеждал. А сейчас он как-то приутих, съёжился, и Андрею хотелось затаиться, прислушаться, так ли это…
– Ты прям загордился, как из города приехал. Царь-король. Куда уж нам, деревенщине-засельщине. Нам бы с трактористами.
Резкий запах духов прорвал свежесть снежной завесы, защекотал ноздри и Андрею показалось, что даже слегка освежил голову. Прояснившимся взглядом он дотянулся до источника звука – владелицей насмешливого голоса была Нина… Нинка… Нинок…Нинуся… Его первая школьная и греховная любовь. Его сахарная сладость, горькая беда, солёные слезы. Сто лет прошло, как будто. А он сразу её узнал – по ярким, сочным, слегка порочно вспухшим губам, узким, изящным плечам, неожиданно полной груди и вызывающему изгибу бёдер, обтянутых чуть не лопающимися джинсами. Вот только лицо… Немного поблекшее, усталое, чужое.
– Привет, Нин. Ты уж сама подойди, если не трудно.
– Так я, милый, не гордая. Подойду. Чего ж не пойти.
Нина подошла совсем близко, внимательно рассмотрела бледное лицо бывшего любовника, хмыкнула.
–Ндааа. Вот они города, что с людями творят. А остался б, глянь и ничего. Отцовскую пасеку бы поднял, сохранил. Да и так… Ладно. Пойду я. А то вон, Пелагея, щас клюшкой своей с разгона по хребту так и заедет. Вот ведь старая зараза.
Нинка, играя бёдрами пошла по узкой тропинке, протоптанной через огромные сугробы и шлейф будоражащих Андрееву голову духов, смешался с запахом снега…
Глава 6
– Ты, Андрюша, если можешь, то посиди сегодня немного. Лежать все время нехорошо, застой в лёгких будет, надо двигаться. Ты не бойся, встань, постой чуточку, а потом к окошку пересядь. На дворе – вон, солнышко.
Андрей с удовольствием и с забытым приятным теплом у сердца смотрел, как Луша, надевая полушубок, шаль, валенки, между делом поучает своего больного, сверкая красивыми глазищами из-под шелковой рамки шали вокруг нежного, румяного лица. Он не понимал, как ей это удаётся, так свежо и чудесно выглядеть, ведь она и спит-то от силы три-четыре часа в день. Ночью с ним, а его болезнь, которую растревожило её лечение, просто осатанела и особенно давила на его беспомощное тело по ночам. А утро – почти с рассвета – скотина, дом, столько забот, что она еле успевает поворачиваться, к вечеру с трудом держится на ногах, но никогда не показывает вида.
– Луш, вот скажи мне. Зачем тебе это – молока столько, творога, сыра? Я понимаю, ты продаёшь, а деньги? Одна ведь, зачем так ломаешься, это же труд адский.
Луша удивлённо глянула, сняла шаль, скинула валенки, села на край кровати к Андрею, грустно улыбнулась.
– Вот и ты… Туда же. Деньги мне нужны, конечно, как без денег. Это ж работа моя, скотина, куры, ты же вон, работал. Тётке помогаю, ее пенсии только на кварплату хватает, а у неё сын инвалид – в доме специальном живёт, раз в неделю ездим к нему, тоже деньги нужны. Да и там, в доме этом деткам помогаю – брошенные они, несчастные. У папы брат ещё жив, пьёт сильно, ему тоже надо помочь. Да и не в этом дело, Андрюшенька. Душа моя так просит – в селе жить, хозяйство держать, коровку доить, козу. А что делать – то. В конторах ваших сидеть, ногти рассматривать? Нет… Я рождена свободной, свободной и помру. Здесь, на земле…