Мысленно ругаясь, Иван Антонович вышел на палубу — проход между скамьями (или банками как их на флоте именуют) гребцов был нешироким — огляделся, прищуривая глаза от яркого солнца.

Скампавея своей тушей полностью перекрыла канал, что шел в озеро — то была сама река Кобона, должным образом расширенная. В метрах двадцати перпендикулярно шла синяя протока, но чуть уже реки на первый взгляд. Это и было творение Миниха, что отрывалось десять лет беспрерывно, и потребовало множество усилий от всей страны — Ладожский канал. А вот судов на нем не было на протяжении всей видимости, видимо отогнали.

Зато присутствовали в огромной массе встречающие. Где-то с две сотни солдат в пяти шеренгах, изображавшие почетный караул, да три десятка конногвардейцев на разномастных лошадях довольно крупных пород. А еще немаленькая такая толпа пестро разодетых местных жителей, с присутственными лицами вроде начальства, местное чиновничество, надо полагать, да священник с окладистой бородой.

По правую сторону от реки, через канал, возвышалась деревянная церковь внушительных размеров. По левую двухэтажное каменное здание в пять окон по фасаду, служившее караульной, как он знал. Бывал в прежней жизни один раз, в местном музее ходил, пока не сгорел. Памятника, понятное дело, не было, зато на месте музея возвышался деревянный дворец царицы Анны Иоанновны, порядочно ветхий — ведь по приказу Миниха построили его лет тридцать назад, обветшал за столько времени изрядно.

«В те времена Христофор Антонович в здешних краях разошелся не на шутку — в его вотчину все это многообразное хозяйство входило. Потом, конечно, при императрице Елизавете Петровне все у него отобрали и поделили, зато теперь мне возвернуть надобно. Хотя, не стоит — и так у него дел будет много. Дворец ничего себе — у царицы вкус был, вот сюда свою свиту я и пристрою. А то женщины всю кормовую надстройку забили, сидят там скученно. Оп-па на, а ведь гражданки с детьми на берег уже сошли, вон, царское строение уже обживают. Значит, меня специально не разбудили, подготовили все для торжественного выхода в люди».

Экипаж галеры тоже был готов к смотру — гребцы, здоровые мужики с обветренными загорелыми лицами, образовали живой коридор, в конце которого стояли канониры и небольшой кучкой офицеры — все при полном, так сказать, параде, и при оружии.

— Благодарю за службу, братцы, — Иоанн Антонович принялся изображать из себя «доброго царя», проходя вдоль строя. Пару раз даже остановился, похлопав очумевших от счастья матросов по плечу. Вроде как бы по-отцовски, но изумило то, что его длань при этом ухитрились дважды облобызать суровые дядьки со слезами на глазах. Подойдя к офицерам, произнес, глядя на их выпученные глаза с улыбкой:

— Благодарю за службу и поздравляю вас, господа со следующими чинами! Матросам выдать по полтине и дать по две чарки водки. Отдых до вечера! Потом выйдите обратно в Шлиссельбург — доставите туда подкрепление. Своих никогда нельзя бросать, нужно выручать из беды! Я вами доволен, господа, отличная команда!

«Можно писать картину маслом — умрем за батюшку царя! Или я до сих пор не избавлюсь от гремучей смеси старческого цинизма и юношеского романтизма. А ведь они мне реально верят, в глазах преданность и желание выполнить приказ любой ценой, не взирая, ни на чужую, ни на собственную смерть. Что за люди такие?!»

Спускаясь по сходням на берег, он увидел, что в огромной толпе, были не только местные жители. Но и купцы с торговцами с барок, застрявших в канале, какие-то мастеровые или ремесленники, несколько лиц азиатской наружности в халатах. И все собравшиеся, словно по команде, опустились перед ним на колени.

Старики, бабы в пестрых платках, дети, степенные «гости» — склонили головы, словно ожидая от него пастырского благословления. Застыли офицеры и солдаты, даже лошади и те замерли. Он невольно сам прочувствовал исторический момент возвращения на оставленный младенцем много лет назад трон уже выросшего в темнице императора.

«Сейчас нужна своего рода программная речь — ее запомнят, и к вечеру знать будут в Новой Ладоге, а завтра в Санкт-Петербурге, а послезавтра в Новгороде, Олонце и Тихвине. Разойдется кругами, как волны от брошенного в пруд камня. Нужно им что-то важное сказать, и как назло слова в голову не приходят, все обрывками».

Иван Антонович лихорадочно размышлял, потом решительно отбросил все мысли в сторону. Он уловил первые слова, что пришли в голову и громко заговорил, стараясь, чтобы все его услышали:

— Народ мой, я с детства правил вами — я ваш император Иоанн Антонович, третий этого имени! Меня заточили в каменный склеп, где никогда не было видно солнца, а мне так хотелось хотя бы раз его узреть! Я не дышал свежим воздухом десять лет, постоянно задыхаясь в темноте узилища! Испытывал нужду во всем, меня приковывали к стене железной цепью, и спал я на прелой соломе, — странно, но произнося эти слова, Иван Антонович к своему ужасу ощутил, что сам верит в них.

— Но я молился и верил, что придет час, и меня освободят из темницы по велению Бога! Проведал я, как плохо живет мой народ православный! Как сильные обижают слабых! А богатые вместо помощи обирают бедных! Как кривда царит в судах, и нет справедливости, как лихоимство заполонило города и веси! И потому я снова вернулся на трон…